На углу улицы Некрасова, у здания школы (теперь там женская школа), маленькие девочки, второклассницы, возят на санках снег. Крепкие, здоровые, розовощекие и деловитые, как-то по-особенному, по-ленинградски, серьезные.
Долго смотрел, любовался, как работают эти маленькие гимназисточки.
Вечером ехал в полупустом вагоне трамвая через Кировский мост. Сидел на детских местах - у выхода. Окна заиндевели. На секунду приоткрыл дверь. И навсегда запомнилась эта сказочная картина, мимолетное петербургское виденье...
Решетка моста, за ней освещенная (от Смольного) луной Нева, длинная черная полынья, а дальше - заснеженная набережная, смутный силуэт Исаакия... Морозная дымка над всем этим, как будто иней висит у тебя на ресницах.
Почему-то вспомнил в эту минуту девочек, работавших на улице Некрасова. И вдруг как ознобом охватило меня сладостное чувство счастья.
'Быть Ленинграду!' - подумал я. И, может быть, даже не подумал, а вслух это сказал.
15 января
Среди ночи проснулся от совершенно невообразимого гула. Так бывало осенью сорок первого года, когда поблизости работали все окрестные зенитки. Но на этот раз это были не зенитки. И не поблизости, а где-то очень далеко. Казалось, что посылают снаряды сразу несколько тысяч орудий.
От этого грохота и грома просыпался среди ночи раз пять-шесть. Утром, часов в восемь, в номере звенело все, что может звенеть и сотрясаться: оконные стекла, зеркала, подвески на люстрах.
Такого на моей памяти в Ленинграде еще не бывало. И вообще я никогда не слышал такого орудийного грома.
Почему-то вдруг решил, что это - наши, что началось наступление.
Радио в номере нет. Окно, выходящее на Исаакиевскую площадь, затянуто льдом.
Лихо насвистывая ('Гром победы раздавайся'), принял ледяной душ, быстро оделся.
И все время прислушивался. Постепенно стал различать, где свои, где чужие. Ухо у меня все-таки тренированное.
Невдалеке, где-то в соседнем квартале, рвались немецкие снаряды. Но их было немного. И не они создавали эту какофонию. Вели музыку боя наши орудия - стреляя где-то все-таки очень близко, по- видимому с кораблей, стоящих на Неве.
В начале десятого часа вышел на площадь. Грохот стоял титанический. Казалось (не преувеличиваю), что вот-вот от сотрясения воздуха рухнет, рассыплется громада Исаакиевского собора.
А на улице - хоть бы что.
Три девочки-школьницы бежали (то есть не бежали, а шли вприскочку), размахивая сумками и портфелями. Одна поотстала, у нее расстегнулось что-то - ботик или сумка. Застегнув, она, весело напевая, кинулась догонять подруг.
Первые две идут мимо. Прислушался к их разговору:
- Хорошо погибнуть вместе с мамой, правда? А то мама погибнет - что я одна на свете делать буду?..
Девочкам лет по девять, по десять.
Бродил по городу. Гремело и грохотало, но где и что - не понять было.
Пешком дошел до улицы Восстания. Случайно застал Лялю дома. Говорит ходят упорные слухи, что началось генеральное наступление - со всех сторон: и за Нарвской, и на перешейке, и в сторону Ижоры. Немцы отстреливаются бешено, но главный шум действительно создает наша артиллерия.
Был на радио. Так и есть. Началось.
В радиокомитете насмешило меня и умилило, что все женщины - редакторы, артистки, дикторы - ходят в валенках и в стеганых ватниках. После Москвы это бросается в глаза.
Запомнилось. На Невском у ворот стояла молодая женщина с грудным младенцем на руках. Ярко-синее шелковое одеяльце, белое кружево. А над головой женщины, пересекая Невский, летели, повизгивая, снаряды...
Сегодня в ленинградских газетах ('Смена' и 'Ленинградская правда') опубликовано решение Ленсовета 'О присвоении прежних названий некоторым ленинградским улицам, проспектам и площадям'. Проспект 25 Октября - снова Невский, Садовая - Садовая, а не улица 3-го Июля. Суворовский стал снова Суворовским, Измайловский - Измайловским, Большой - Большим и т.д.
Об этом много говорят в городе и все почему-то очень радуются.
Впрочем, не почему-то, конечно.
Отмененные названия вообще никто никогда не признавал (кроме разве трамвайных и автобусных кондукторш). И это не консерватизм обывателя, как может кому-нибудь показаться. Нет, просто такие названия, как проспект 25-го Октября или улица 3-го Июля, не отвечают законам нашей этимологии - это перевод с французского (улица 3-го Июля - это совсем как какая-нибудь 'рю дю каторз жюйе').
Принял веронал, лег, повертелся часа полтора, да так и не уснул. Встал, накинул шинель и вот сижу, пишу.
Все думается, вспоминается. И нынешнее вспоминается, и вчерашнее, и то, что было два года назад.
...Шел третьего дня мимо фабрики 'Ленфильм' и вдруг вспомнил дядю Колю, его грустную, трогательную, такую простую и вместе с тем такую необычную судьбу.
Кто из мальчиков в детстве не мечтал о профессии пожарного! Впрочем, в наши дни мечты у ребят стали другими, более высокими: их прельщает судьба Чкалова и Гастелло, папанинцы и челюскинцы, Матросов и Зоя Космодемьянская.
А в годы, когда подрастал дядя Коля, профессия пожарного была самой героической из всех 'мирных', гражданских профессий. Мечтал об этом славном поприще и маленький Коля Пурышев. Мечтал горячо, страстно. Он был гимназистом пятого класса, когда сводный брат его, мой отец, подарил ему в день рождения настоящую пожарную каску. Говорят, Коля не расставался с нею даже во сне. В Петергофе, на даче, он еще подростком состоял в добровольной пожарной дружине. О пожарах он мечтал, как другие мечтают о коньках или о поездке в цирк. Он знал адреса всех частей, имена всех брандмейстеров и брандмайоров.
Но все это было ненастоящее, игрушечное, любительское, а он мечтал о настоящем, мечтал о борьбе с огнем до последнего часа.
Такие мечты редко сбываются. Точнее сказать - никогда не сбываются. А у дяди Коли мечта его отроческих лет сбылась. И помогла этому революция, потому что вряд ли до революции и без революции мог бы сын богатого подрядчика, акционера, домовладельца стать пожарным.
Революция 'раскулачила' дядю Колю, лишила его 'прав и состояния'... И он был по-настоящему счастлив этим, милый наш дядя Коля! Отслужив в Красной Армии, отболев тифами и прочим, он сразу же поступил в пожарные и за пятнадцать лет проделал в этой сфере головокружительную карьеру - пройдя путь от рядового топорника до начальника пожарной охраны на ленинградской кинофабрике.
На этом посту он оставался до последнего часа.
Умер дядя Коля в январе 1942 года от голода. За несколько дней до этого умер его сын Павлик.
В ночь с 26 на 27 января я видел сон - будто сидим мы в ресторане (такие сны посещали нас, блокадников, часто). Нас четверо. Мы трое пьем вино, а четвертый - дядя Коля - пьет молоко.
Проснувшись, я подумал и сказал маме:
- Умер дядя Коля.
Дней через пять-шесть пришла жена дяди Коли Марья Михайловна и сказала: да, рано утром 27 января дяди Коли не стало.
Что это такое - не знаю, не понимаю и не пытаюсь понять. Но так было.
16 января
Только что встал. Ночью было совсем тихо. А утром, часов в 6-7, началось. Правда, это была не такая громоподобная какофония, какая разбудила меня вчера. Между отдельными залпами все-таки можно было различать паузы. Но стекла звенели - и в окнах и в зеркалах.
Не одеваясь, подбежал к окну, раздвинул шторы.
Оттепель!.. Лед на окне растаял.
Фу, дьявол! Это на руку немцам. Мороз - наш старый и до сих пор, пожалуй, самый надежный из союзников.
Конечно, не только от мороза, но и от мороза тоже, зависел успех наступления.
Но зато я вижу сейчас площадь (со вчерашнего дня она опять Исаакиевская, а не Воровского). Вид ее
