подружился в училище с реалистом Волковым.
Это был худенький, бледнолицый и черноглазый мальчик, серьезный, неразговорчивый, даже высокомерный. Единственный в классе, он носил под суконным воротником казенной тужурки белый полотняный. В первый же день занятий Волков подошел к Леньке и спросил:
- Ты любишь учиться?
- Нет... не очень, - честно ответил Ленька.
- Но ведь ты выдержал экзамен вторым?
- Ну и что ж, - сказал Ленька.
- Значит, ты способный.
- Ну, почему... Пгосто повезло, - скромно ответил Ленька и рассказал про историю с сеном и железом.
Волков помолчал, сдвинул к переносице тонкие брови и сказал:
- Я выдержал одиннадцатым. И то я счастлив. А если бы я был первым или вторым, я бы витал, вероятно, на седьмом небе.
Леньке почему-то понравилось это 'седьмое небо'. Все чаще и чаще он стал заговаривать с Волковым. Оказалось, что и тот 'терпеть не может' уличной литературы. Он читал Плутарха и сказки Топелиуса{48}.
- Кто твой отец? - спросил однажды Волков.
- У меня нет отца, - ответил Ленька.
- А кем он был?
Ленька почему-то постеснялся сказать, что отец его умер приказчиком.
- Он был офицером, - сказал он и покраснел, хотя сказал правду. - А твой отец кто? - спросил он из вежливости. Он был уверен почему-то, что Волков ответит: князь или барон. Но Волков сказал, что отец его инженер, владелец технической конторы 'Дизель'.
- Знаешь что? - сказал он через несколько дней. - Приезжай ко мне в воскресенье в гости. Я уже говорил с мамой. Она позволила.
- Ладно, пгиеду, - сказал Ленька.
- Не 'ладно', а 'хорошо', - поправил его Волков.
Ленька и сам знал, что говорить 'ладно' некрасиво. Так его учили когда-то мама и гувернантки. Но в реальном все говорили 'ладно', это было и ловчее и как-то больше по-мальчишески. Кроме того, в слове 'ладно' не было буквы 'р', употреблять которую Ленька всячески избегал.
- Хогошо, пгиеду, - мрачно повторил он.
- Я заеду за тобой.
- Ладно... хорошо, - сбился Ленька.
Волков ему нравился, но вместе с тем было в этом серьезном, никогда не улыбающемся мальчике что-то такое, что пугало и отталкивало Леньку. В присутствии Волкова он немножко стеснялся и робел.
И уже совсем оробел он, когда в ближайшее воскресенье, после обеда, раздался звонок и почти тотчас в детскую вкатился румянощекий Вася и, задыхаясь от смеха, прокричал:
- Леша... Леша... тебя какой-то господинчик спрашивает!
- Какой господинчик? - удивился Ленька.
Вася не мог говорить от хохота.
- Там... в передней... стоит...
Ленька захлопнул книгу и побежал в прихожую.
У парадной двери в прихожей стоял Волков.
Но что это был за Волков! Он был не в шинели, а в сером демисезонном пальто-реглан. В руках он держал шляпу и тросточку. Пальто его было распахнуто, и оттуда выглядывали крахмальный воротничок, галстук и перламутровые пуговицы жилета.
Это был джентльмен, дэнди, рисунок из модного журнала, а не девятилетний мальчик.
Ленька смотрел на него с открытым ртом.
- Ты готов? - спросил у него Волков.
Ленька молча кивнул. За спиной его жались и давились от смеха Вася и Ляля.
- Это что за мелюзга? - спросил Волков.
Ленька, случалось, и сам называл Васю и Лялю мелюзгой, но тут он почему-то обиделся.
- Это мои бгат и сестга, - ответил он, нахмурясь.
Александра Сергеевна, сдерживая улыбку, смотрела на маленького господина.
- Вы где живете, голубчик? - спросила она Волкова.
- На Екатерингофском{49}, сударыня, - ответил он.
- Ну, это недалеко. На каком же номере вы с Лешей поедете?
- На трамвае? - удивился Волков. - Я на трамвае никогда не ездил. Меня ждет экипаж.
- У вас свой выезд?!
- Да, мадам, - ответил по-французски Волков и шаркнул ножкой.
Никогда еще Ленька не чувствовал такой связанности и скованности, как в этот раз. Почему-то ему вдруг стало стыдно смотреть в глаза матери, брату и сестре. Ему вдруг неудобно стало называть Волкова 'на ты'.
Застегивая на ходу шинель, он спускался вслед за Волковым по узенькой темной лестнице, мрачно и односложно отвечал на вопросы товарища, а сам думал: стоит ли ехать? не вернуться ли?
На улице, у ворот, дожидался Волкова шикарный экипаж. Английский рысак, начищенный до зеркального блеска, высокий, статный, с забинтованными для пущего шика ногами, нетерпеливо бил копытом. Толстый кучер в цилиндре, натягивая синие вожжи, не шелохнувшись, сидел на козлах.
- Прошу, - сказал Волков, открывая лакированную дверцу.
Леньке приходилось ездить на конках, в трамваях, на извозчиках. Один раз, в раннем детстве, он ездил - на крестины двоюродного брата - в наемной карете. Но ехать в 'собственном' экипаже, на запятках которого не было никакой жестянки с номером, - об этом он никогда и мечтать не мог. И вот теперь, когда представился случай, он не почувствовал никакой радости. Усевшись на мягкое кожаное сиденье, он мрачно уставился в широченную спину кучера и всю дорогу молчал или отделывался короткими ответами, удивляясь, как это Волков может говорить о заданных на завтра уроках, о неверном ответе в задачнике Евтушевского, о погоде и о прочих будничных делах. Ему все казалось, что вот-вот Волков откинет полу своего модного реглана, достанет серебряный портсигар и закурит сигару.
Но все-таки ехать в коляске было очень приятно. Дутые резиновые шины мягко, пружинисто подкидывали. Широкозадый кучер властным командирским голосом покрикивал на прохожих:
- Пади!..
И прохожие испуганно шарахались, оглядывались, отряхивали забрызганные грязью пальто. Наемные извозчики и ломовики придерживали своих кляч и безропотно пропускали 'собственного'.
На Садовой у Крюкова канала на мостовой перед лабазом стояла толпа женщин.
- Пади! - крикнул кучер.
Но женщины не успели разбежаться. Лакированное крыло коляски задело кого-то. В толпе послышались гневные голоса:
- Эй вы, барчуки! Осторожнее!
- Буржуазия проклятая!
- А ну, поддай им, бабы!
- Поездили! Хватит! Вышло ихнее времечко...
Кучер даже плечом не повел. Коляска, не убыстряя хода, мягко вкатывалась на деревянный настил моста.
Что-то ударило в стенку экипажа. Ленька привстал и оглянулся.
Женщина в сером платке, кинувшая камень, стояла с поднятой рукой и кричала:
- Да, да! Это я! Мало? Еще получите... Живоглоты!
- Гони! - крикнул кучеру Волков. И, стиснув Ленькину руку, сквозь зубы прохрипел:
- Хамы!..
'Сами же мы виноваты. Не извинились даже', - подумал Ленька, но вслух ничего не сказал.
