- Боже мой! Создатель! Только этого и недоставало! Вор!
- Кто вор? - опешил Ленька.
- Вор! Вор! - повторила она, схватившись за голову. - В собственном доме - вор!
- Врет она! - закричал Ленька. - Притворяется... Изменница!..
Но мать не дала договорить ему.
- Идем за мной! - крикнула она и, схватив Леньку за руку, поволокла его в свою комнату.
- Уйди! - отбивался и руками и ногами Ленька. - Оставь меня! Я не вор... Отстань! Отпусти!..
Мать волокла его, приговаривая:
- Позор! Позор! Боже мой! Мерзость!.. Какая мерзость!..
- Отпусти меня! - закричал Ленька и, извернувшись, укусил мать за руку. Она вскрикнула, выпустила его и заплакала. Он тоже закричал на всю квартиру, повалился на кушетку и, уткнувшись лицом в подушки, зарыдал, забился в истерике...
Через минуту Александра Сергеевна уже сидела с ним рядом на низенькой кушетке, целовала мальчика в стриженый затылок и уговаривала:
- Леша! Ну, Лешенька! Ну, хватит, ну, успокойся, мое золотко. Ну, что с тобой, мой маленький?..
- Уйди! - бормотал он, стуча зубами. - Оставь меня! Ты же не знаешь! Ты ничего не знаешь...
Потом быстро поднял голову и, глядя матери прямо в глаза, прокричал:
- Ссте-те-те-ша... у нас... шпионка!
- Господи! - сквозь слезы рассмеялась Александра Сергеевна. - Какие глупости! С чего ты взял?
- Да? Глупости? Ты думаешь - глупости?
И, приподнявшись над подушкой, всхлипывая, глотая слезы, он рассказал матери все.
Терпеливо выслушав его, Александра Сергеевна грустно усмехнулась и покачала головой.
- Боже мой!.. И откуда у этого ребенка столько фантазии?
Потом подумала минутку, нахмурилась и сказала:
- Я не знала, что Стеша - большевичка. Но это, мой дорогой, вовсе не значит, что она шпионка.
- Как не значит? Ведь большевики - шпионы?
Александра Сергеевна еще раз поцеловала сына.
- Дурашка ты мой! Это только так говорят...
- Как 'только говорят'?
- Ну... ты этого еще не поймешь. Вырастешь - тогда узнаешь.
В голове у Леньки стучало, как будто туда повесили тяжелый железный маятник. Что же это такое? Что значит 'только говорят'? Значит, взрослые врут? Значит, инженер Волков наврал, когда говорил, что большевики - шпионы? Значит, и все его гости - эти почтенные, богатые, интеллигентные люди - тоже вруны и обманщики?!
Перед глазами у него все поплыло; замелькали, как бабочки, золотистые цветы на розовых обоях, потом эти бабочки стали темнеть, стали черными, стали расти, стали махать крыльями... Он почувствовал, как на лоб ему легла холодная рука матери, и услыхал ее громкий испуганный голос:
- Лешенька! Сынок! Что с тобой? У тебя жар! Ты весь горишь!..
Ленька хотел сказать: 'Да, горю'. Но губы его не разжимались. Плечи и горло сводило судорогой. В голове стучали железные молотки.
- Стеша! Стеша! Скорей! Принесите градусник! Он в детской, в комоде, во втором ящике...
Это были последние слова, которые услышал Ленька.
ГЛАВА III
Он проболел сорок восемь дней. Три недели из них он пролежал в бреду, без сознания, в борьбе между жизнью и смертью. А это были как раз те великие дни, которые потрясли мир и перевернули его, как землетрясение переворачивает горы.
Это был октябрь семнадцатого года.
Ленька лежал с температурой 39,9 в тот день, когда крейсер 'Аврора' вошел в Неву и бросил якоря у Николаевского моста.
В Смольный прибыл Ленин.
Красная гвардия занимала вокзалы, телеграф, государственный банк.
Зимний дворец, цитадель буржуазного правительства, осаждали революционные войска и рабочие.
А маленький мальчик, разметав подушки и простыни, стонал и задыхался в постели, отгороженной от остальной комнаты и от всего внешнего мира шелковой японской ширмой.
Он ничего не видел и не слышал. Но когда помутненное сознание ненадолго возвращалось к нему, начинались бред и кошмары. Безотчетный страх нападал в эти минуты на мальчика. Кто-то преследовал его, от чего-то нужно было спасаться, что-то страшное, большеглазое, чернобородое, похожее на Волкова-отца, надвигалось на него. И одно спасение было, один выход из этого ужаса - нужно было связать из шерстяных ниток красный крест. Ему казалось, что это так просто и так легко - связать крючком, каким вяжут варежки и чулки, красный крест, сделав его полым, в виде мешка, вроде тех, что напяливают на чайники и кофейники...
Иногда ночью он открывал воспаленные глаза, видел над собой похудевшее лицо матери и, облизав пересохшие губы, шептал:
- Мамочка... миленькая... свяжи мне красный крест!..
Уронив голову ему на грудь, мать тихо плакала. И он не понимал, чего она плачет и почему не хочет исполнить его просьбу, такую несложную и такую важную.
...Но вот организм мальчика справился с болезнью, наступил перелом, и постепенно сознание стало возвращаться к Леньке. Правда, оно возвращалось медленно, клочками, урывками, как будто он тонул, захлебывался, шел ко дну, и лишь на минуту страшная тяжесть воды отпускала его, и он с усилиями всплывал на поверхность - чтобы глотнуть воздуха, увидеть солнечный свет, почувствовать себя живым. Но и в эти минуты он не всегда понимал, где сон и где явь, где бред и где действительность...
Он открывает глаза и видит возле своей постели тучного человека с черными усиками. Он узнаёт его: это доктор Тувим из Морского госпиталя, их старый домашний врач. Но почему он не в форме, почему на плечах его не видно серебряных погон с якорями и золотыми полосками?
Доктор Тувим держит Леньку за руку, наклоняется к его лицу и, улыбаясь широкой дружелюбной улыбкой, говорит:
- Ого! Мы очнулись? Ну, как мы себя чувствуем?
Леньку и раньше смешила эта манера доктора Тувима говорить о других 'мы'... Почему-то он никогда не скажет: 'выпей касторки' или 'поставьте горчичник', а всегда - 'выпьем-ка мы касторки' или 'поставим-ка мы горчичничек', - хотя сам при этом горчичников себе не ставит и касторку не пьет.
- Мы не имеем намерения покушать? - спрашивает он, поглаживая Ленькину руку.
Ленька хочет ответить, пробует улыбнуться, но у него хватает сил лишь на то, чтобы пошевелить губами. Голова его кружится, доктор Тувим расплывается, и Ленька опять проваливается, уходит с головой в воду. Последнее, что он слышит, это незнакомый мужской голос, который говорит:
- На Лермонтовском опять стреляют.
Однажды ночью он проснулся от страшного звона. В темную комнату с ураганной силой дул холодный уличный ветер.
Он услышал голос матери:
- Стеша! Стеша! Да где же вы? Дайте что-нибудь... Подушку или одеяло...
- Барыня! Да барыня! Отойдите же от окна! - кричала Стеша.
Он хотел спросить: 'что? в чем дело?', хотел поднять голову, но голос его не слушался, и голова бессильно упала на подушку.
...Но теперь он просыпался все чаще и чаще.
Он не мог еще говорить, но мог слушать.
Он слышал, как на улице стучал пулемет. Он слышал, как с грохотом проносились по мостовой броневые автомобили, и видел, как свет их фар грозно и быстро пробегал по белому кафелю печки.
Он начинал понимать, что что-то случилось.
Один раз, когда Стеша поила его холодным клюквенным морсом, он набрался сил и шепотом спросил у нее:
- Что?..
