Парнов Еремей
Опыт антипредисловия
Еремей Парнов
ОПЫТ АНТИПРЕДИСЛОВИЯ
В наш век, когда физики открыли антипротоны, антинейтроны и даже антинейтрино, в моду стали входить антироманы, антиповести и антирадиопьесы. Чтобы не отстать от времени, я решил написать антипредисловие к этому сборнику зарубежной юмористической фантастики. Как я понимаю жанр антнпреднсловия? Очень просто. Так просто, что Роб Грийе, например, может назвать такую простоту примитивной. Но зато она логична не в пример современной драме абсурда. Суть этой простоты тоже очень проста. Если предисловия обычно хвалили предпосылаемые книги и лишь изредка упоминали об отдельных недостатках, антипредисловия должны, естественно, свои книги изничтожать. Главное - это твердо соблюдать ко многому обязывающую приставку 'анти'. В нашем, например, случае антипредисловие должно быть скучным и без намека на фантастику. Кроме того, необходимо отдать должное и чисто физической симметрии. Речь идет об инверсии декартовых координат. А если говорить популярно, антипредисловие следует начинать с оценки не первого по порядку произведения, а последнего.
Вот коротко основные принципы нового литературного жанра - антипредисловия. Остается только на конкретном примере претворить их в жизнь.
Какая там у нас последняя вещь в сборнике? Что-что? Не может быть... 31 нюня? В этом есть нечто весьма сомнительное, не правда ли? Не стоит даже заглядывать в календарь. И так все ясно. Такого дня просто не может быть. Повесть Джона Бойнтона Пристли начинает вводить в заблуждение еще с заглавия! Это уж слишком. Неужели вы станете читать такую повесть? 31 июня - это ведь все равно что пятая сторона света, двадцать пятый час суток и много хуже, чем прошлогодний снег. Так неужели вы совершенно сознательно, как говорят, в здравом уме и твердой памяти поддадитесь явной мистификации? Я поддался ей лишь потому, что мне нужно было написать предисловие (антипредисловие). Причина вполне уважительная. А вот почему вы собираетесь последовать за человеком, декларативно утверждающим существование 31 июня, это мне совершенно непонятно.
Ведь стоит только хотя бы на мгновение допустить, что 31 июня возможно, и наш жестко детерминированный мир затрещит, как пустой орех, говоря словами популярной песни из кинофильма 'Последний дюйм'. Тогда станут возможными самые невероятные, а главное, совершенно нелепые и никому не нужные вещи. Ну, например, тогда можно будет войти в конторский шкаф и провалиться в давнопрошедшее время, не успев даже чихнуть от пыли и застарелого запаха клея. Это же нелепо, правда? И кому это нужно? Я еще понимаю Марка Твена. Он отправил своего Янки во времена короля Артура, предварительно трахнув его по голове чем-то тяжелым. Это вполне логично. Так не то что в Камелоте очутишься, но и на тот свет очень даже легко попадешь. Хотя его, конечно, нет, того света. 'Янки при дворе короля Артура' - произведение явно реалистическое. Даже знаменитый колдун Мерлин выведен там как безграмотный шарлатан, который нахватался отрывочных сведений из брошюры 'Демонстрация химических опытов учащимся'. Я уж не говорю о фее Моргане, этой садистке, ничем не уступающей нашей действительно существовавшей Салтычихе. А что мы видим после нуль-транспортировки посредством шкафа или стены питейного заведения 'Вороной конь'? Марлаграма и Мальгрима мы видим, даже язык - и тот заплетается. Это уж настоящие волшебники. Один все время оборачивается жирной крысой и противно хихикает: 'Хи-хи-хи'. Смешно ему, видите ли. Они производят всевозможные звуковые и световые эффекты (автор, конечно, не объясняет физико-химического механизма), после которых остается запах серы. Улавливаете намек? То-то и оно! Более того, они могут превращать людей в кого угодно. В рыжебородых рыцарей-многоборцев, животных и драконов. Мы-то знаем, что драконы из народных сказок имеют реальные предпосылки в лице представителей вымершей фауны юрского, мезозойского и прочих каменноугольных периодов. Именно их гумифицированные и сильно минерализованные остатки дали пищу крылатой народной фантазии. Вот с этих позиций я и подошел к рассмотрению главы 'Драконография' за номером 13. Странное совпадение, между прочим. И, думается, не случайное. Если учесть 31 июня. Но вернемся к нашим баранам, то бишь к драконам.
Я цитирую главного оружейника: 'Если дракон мечехвостый или копьехвостый, тогда можно. Но если вам попадется рогохвостый или рыбохвостый... И опять же... взять хоть клинохвостого или свирепого исполинского винтохвостого дракона...'
Оставляя в стороне реминесценции с Безенчуком из 'Двенадцати стульев', рассуждающим о гробах, в объяснениях мастера-оружейника можно уловить зачатки научной классификации. Но стоит нам сравнить ее с классификацией Карла Линнея, прибегнуть к помощи Кювье, и все рассыпается в прах... Не было никогда и нет на земле подобной фауны. А Пристли пишет о драконах так, что их буквально видишь и осязаешь. Вот вам и 31 июня.
Стоит только раз пожертвовать здравым смыслом (я говорил об этом с самого начала), как все станет возможным. Телега продолжает катиться под откос, даже если у нее отваливаются колеса. Каждый из нас помнит нелепую, хотя и вполне безобидную детскую абракадабру: эне бене рес, квинтер минтер жес. Ну скажите но чести, когда-нибудь что-нибудь после нее происходило? А Марлаграм с ее помощью разбивает чугунные цепи весом 400 фунтов! Говорите сказка? Не рассказывайте мне сказок! Я не против того, чтобы разбивали цепи. Просто автор должен был придумать более правдоподобное заклинание. Халдейское, что ли. Или позаимствовать оное у Гауфа и Андерсена. А то эне, бене... В это не веришь. Это расходится с личным опытом. И расходится не менее радикально, чем число 31 июня. Пристли не довольствуется 'чудесами', совершаемыми Марлаграмом и Мальгримом. Исподволь и постепенно он реабилитирует старика Мерлина, разоблачаемого Марком Твеном. Читателю прививается мысль, что Мерлин был на самом деле еще более изощренным чародеем, чем Марлаграм. Столь последовательное и одновременно противоречивое поведение автора нуждается в строгом анализе. С последовательностью все более или менее ясно. Она проистекает из последовательного развития тезиса о существовании 31 июня и вольно или невольно приводит автора к конфликту с Марком Твеном. А вот противоречие, или непоследовательность, порождается последствиями применения последовательности. Автор не хочет конфликта с Марком Твеном, но не может избежать его, поскольку последовательно раскручивает свое 31 июня. И он прав. Все-таки Марк Твен - классик и первооткрыватель (для людей XX века) доброй старой Англии времен короля Артура. Поэтому, опровергнув тезис Марка Твена о профессиональной непригодности Мерлина, Пристли спешит загладить свою вину. Он до мелочей подтверждает версию Марка Твена о географии, быте и нравах легендарных королевств. Вслед за Твеном он делает намек, что королева Джиневра изменяет Артуру с сэром Ланселотом. Пристли повторяет те же дворцовые сплетни. Увы, люди всегда остаются людьми.
Марк Твен убедительно показал последствия взаимотрансгрессии различных по уровню культур. В частности, эти последствия могут выливаться и во внешне смешные формы. Сэр Гадахад, к примеру, играя на понижение, разорил остальных рыцарей-акциедержателей. Пристли, тяготясь своей виной перед Марком Твеном за Мерлина, спешит, так сказать, оправдаться в мелочах. На трибунах ристалища организуются кассы взаимных пари, волшебники вкупе с предприимчивыми бизнесменами из нашего века создают акционерное общество по обслуживанию туристов-толстосумов.
Все это скорее грустно, чем смешно.
Есть в повести '31 июня' и любовная интрига. Как же без оной? Художник Сэм (не дядя Сэм, а англичанин - представитель современной полубогемы) влюбляется в прелестную, улыбающуюся принцессу Мелисенту. Она тоже, разумеется, без памяти влюбляется в Сэма. Между влюбленными - пропасть глубиной в несколько столетий, дорога длиной, так сказать, далеко не в один год. Для Сэма закопченный от смога Лондон - это объективная реальность, а королевство Бергамора, Марралора, Парлота, Лансингтона, Нижних Мхов и Трех Мостов - воображение, легкая дымка, сон. Для прелестной Мелисенты соответственно наоборот. Оба мира находятся в такой же взаимосвязи, как мир и антимир. Их разделяет неумолимый закон причинности, вытекающей из постоянства скорости света. Но любовь, как всегда, одерживает верх. На этот раз даже над фундаментальными законами природы, что совершенно недопустимо в фантастике, которая должна быть строго научной. Как же удается автору и тут провести читателя? А все за счет описания прелестной, улыбающейся, яркой такой и излучающей свет принцессы Мелисенты.
Ну прямо видишь ее, как живую, в милом допотопном наряде, изумленно разглядывающую капроновые чулки - паутинку без шва. Вся она умыта солнцем и блестит, точно отлакированная. Лакомый кусочек, как говорит старик Марлаграм. И в то же время - голубой сон, нереальная блистающая эфемерида. Конечно, это пленяет, но разве прав Пристли, устами своего героя утверждающий, что всякий мужчина мечтает об
