линию поведения. В мире, принадлежащем теперь человеку, он принял человека, включил его в экологический цикл, приведя к новому, оптимальному балансу'.
Так решает проблему старая замшелая черепаха по кличке Сэм. Видимо, автор нарочито низводит инопланетный разум до примитивного уровня. И действительно, сама по себе идея сохранения среды обитания суперинтеллекта не требует.
Таким образом, лишь один Арпад Балаж показал нам некий образец сверхчеловеческого разума, умолчав, однако, о соматических, так сказать, подробностях. Материальная основа шарообразного существа, особенности его размножения, тип обмена веществ, то есть все чисто биологические характеристики - остаются за кадром. И это понятно. Трудно, если вообще не невозможно, представить себе принципиально иную жизнь. Можно, конечно, как это сделал Балаж, предоставить все читательскому воображению или ограничиться крайне общей, ничего не говорящей характеристикой: кристалл, океан Соляриса, дух в колодце у Бредбери, почему-то полюбившаяся многим фантастам плесень. Но читательское воображение не заполнит созданный писателем вакуум, а общая характеристика будет столь же обще и формально воспринята. Попытка же дать конкретную разработку тоже не сулит писателю особых успехов. 'Придуманное' инопланетное существо либо пополнит собой смешной список чудовищ, либо окажется полностью геоморфным, земным по природе и привычкам. Вот, по сути, все мыслимые варианты. Как мы видим на примере этого сборника, им была отдана надлежащая дань.
Земные фауна и флора и на Ураке, земные они и на планете, где живет Хищник, где растут красные кровожадные цветы и бегают всевозможные звери, удивительно похожие на кроликов, крыс и собак. И даже Длинный Меч с планеты Лямбда не поражает нас ни специфическими инопланетными формами (у него глаза лемура и крылья летучей мыши), ни своей биоэнергетикой (это, так сказать, одушевленное растение).
Столь же геоморфна и фантастическая биология (повесть Дж. Уайта 'Космический госпиталь'). В этом удивительном Госпитале собраны разумные существа самой разной биологической природы: гиганты и карлики, любители высоких и низких температур и давлений, пожиратели жестких рентгеновских лучей. Но не будем заниматься беглым перечислением. Обратимся лучше к привычной земной аналогии. Мы знаем, что жизнь вездесуща. Она существует и на дне Мариинской впадины, где давление океанской толщи достигает 1100 атмосфер, куда не достигают лучи солнца. Она существует в снегах Эвереста, в облаках, горячих источниках и во льдах Заполярья.
Нам известны микробы, которые черпают необходимую для жизни энергию из радиоактивного распада, и микробы, которые извлекают рассеянные в среде атомы различных металлов. Поставленные на фитотроне опыты показали, что семена тополя прорастают практически в любой газовой среде и при температурах - 80°С. Жизнь вездесуща и неодолима. Это плод долгой слепой эволюции, в ходе которой природа перепробовала все мыслимые и немыслимые варианты. Немыслимые либо были отвергнуты в самом начале великого эксперимента, либо вымерли, подобно динозаврам; мыслимые остались. Об этом наглядно свидетельствует поразительное разнообразие живых видов, в основе которого, однако, лежит единый генетический механизм. Это подвижная, необъятная, но в то же время жесткая схема. Ее нельзя дополнить новыми видами. Ион Тихий, например, поведал нам об удивительных инопланетных вариантах воспроизведения потомства. Но насколько бедны они в сравнении с земными, ибо на Земле партеногенез или вегетация - лишь одни из многих возможностей реализации единого в своем химизме процесса воспроизводства белков и нуклеиновых кислот. И Лем, врач по образованию, это хорошо понимал. Лишь избранная им юмористическая форма повествования оправдывала убожество воображения вселенского бродяги иона.
Любому пациенту космического госпиталя соответствует, таким образом, конкретный земной двойник, а может, даже и прототип, если только автора всерьез интересовали биологические проблемы. Даже крохотные существа, составляющие все вместе и команду, и капитана космического корабля, имеют своего земного двойника в образе муравейника. Прямыми экспериментами было доказано, что один изолированный муравей быстро погибает, два - живут чуть дольше, три - еще дольше и т. д., но и любое сколь угодно большое число особей разных специализаций поможет существовать достаточно долго вне муравейника,
Столь большое внимание биологическим аналогам Земли я уделил отнюдь не потому, что этого требует тематическая особенность сборника. Не собирался я, как говорится, и ставить лыко в строку зарубежным коллегам по фантастическому цеху. Слава богу, все уже давно договорились о том, что, хотя наука и фантастика находятся в определенной связи, наука - это наука, а фантастика -это литература.
Основная цель биологических реминисценций состояла лишь в том, чтобы наглядно проиллюстрировать следующие положения: 1. Писатель-фантаст не может 'изобрести', а значит, и описать принципиально иной вид жизни. 2. Он никогда и не ставит перед собой такой задачи. 3. Фантастическая биология нужна ему для чисто литературных целей - чтобы: а) ввести новый биокомпонент мира или б) убрать из мира какой-либо реально существующий компонент.
У биологической фантастики нет, таким образом, никаких специфических отличий от фантастики вообще. Поэтому и тематическая направленность этого сборника в большой степени условна, как, впрочем, и других фантастических антологий, посвященных космосу, роботам, доисторическим цивилизациям.
Обратимся в этой связи к рассказу Лема 'Правда', в котором польский фантаст сделал попытку предложить читателям действительно новый вариант жизни, не сводимый к геоморфным аналогам. Как всякое исключение, рассказ этот лишь подтверждает правило. Тем более, что исключительность лемовской 'пиробиологии' лишь кажущаяся.
С чисто философских позиций идея эволюции, протекающей со скоростью плазменных процессов, не выглядит чересчур сногсшибательной. Вполне логично допустить, что эволюция сложных агрегаций, образованных частицами из вырожденного фермигаза, может протекать в доли секунды. Живые клетки существуют, как мы знаем, в привычных для нас временных отрезках. Естественно поэтому, что их эволюция протекает в течение многих миллионов лет. Частицы же, участвующие в сильных и особенно в слабых взаимодействиях, живут миллиардные доли секунды. Фантаст вправе предположить, что и эволюция на основе таких частиц будет протекать соответственно быстрее. Это, собственно, и сделал Лем. Он 'создал' как будто бы новую, принципиально отличную от земной, белковой, форму жизни. Но так ли это на самом деле? Почему ослепительная взрывообразная жизнь солнечной капли столь напоминает нам и митоз простейших клеток в окуляре микроскопа, и метаболизм каких-то там глубоководных существ? Почему венцом этой прерванной катастрофой эволюции стал гигантский червяк? И вообще каким он мыслился, этот самый венец, физику, от лица которого ведется рассказ? В виде огненной саламандры средневековых магов и мистиков? В образе этакого излучающего свет Люцифера? Или герой Лема и в самом деле считает жизнь космоса и его светил высшей формой плазменной эволюции? В таком случае уместно вспомнить, как профессор Челленджер в рассказе Конан Дойля 'Когда Земля вскрикнула' тоже нашел свою правду - доказал, что Земля и другие планеты - живые существа. Так от нетривиальной посылки Станислав Лем приходит к совершенно традиционным для научной фантастики решениям.
Иначе и быть не может. У научной фантастики своя, причем весьма конкретная специфика. Вне этой специфики нет, собственно, и научной фантастики, как нет реки вне берегов. Когда исчезают берега и разливается широкая, подобная морю вода, размываются и жанровые ограничения. В такой полой воде одинаково тонет все то, что мы зовем сказкой, мифом, и просто игрой фантазии. Научность же фантастики проявляется прежде всего в том, что она, как правило, находится на уровне научных свершений сегодняшнего дня. Фантастика очеловечивает и саму науку, и отдельные ее достижения.
Ныне революционная роль как в системе знаний, так и в системе материального производства, от точных наук переходит к биологии. Фантастика, как чуткий барометр, первой уловила и это.
В раковине искусства мы слышим эхо науки. В смутном шуме и рокоте нам не дано распознать отдельные слова, ибо наука говорит языком математики; но радость, тревогу и ожидание мы ощущаем в полной мере...
Еремей Парнов
