Да и ближе нельзя: Двадцатипятилетье в подпольи. Клад в земле. На земле Обездушенный калейдоскоп. Что бы клад откопать, Мы глаза Напрягаем до боли. Покорясь его воле, Спускаемся сами в подкоп.
Тут бывал достоевский. Затворницы ж эти, Не чаяв, Что у них, Что ни обыск, То вывоз реликвий в музей, Шли на казнь И на то, Чтоб красу их подпольщик нечаев Скрыл в земле, Утаил От времен и врагов и друзей.
Это было вчера, И, родись мы лет на тридцать раньше, Подойди со двора, В керосиновой мгле фонарей, Средь мерцанья реторт Мы нашли бы, Что те лаборантши Наши матери Или Приятельницы матерей.
Моросит на дворе. Во дворце улеглась суматоха. Тухнут плошки. Теплынь. Город вымер и словно оглох. Облетевшим листом И кладбищенским чертополохом Дышит ночь. Ни души. Дремлет площадь, И сон ее плох. Но положенным слогом Писались и нынче доклады, И в неведеньи бед За невою пролетка гремит. А сентябрьская ночь Задыхается Тайною клада, И степану халтурину Спать не дает динамит. Эта ночь простоит В забытьи До времен порт-артура. Телеграфным столбам Будет дан в вожаки эшафот. Шепот жертв и депеш, Участясь, Усыпит агентуру, И тогда-то придет Та зима, Когда все оживет. Мы родимся на свет. Как-нибудь Предвечернее солнце Подзовет нас к окну. Мы одухотворим наугад Непривычный закат, И при зрелище труб Потрясемся, Как потрясся, Кто б мог Оглянуться лет на сто назад. Точно лаокоон Будет дым На трескучем морозе, Оголясь, Как атлет, Обнимать и валить облака. Ускользающий день Будет плыть На железных полозьях Телеграфных сетей, Открывающихся с чердака. А немного спустя, И светя, точно блудному сыну, Чтобы шеи себе Этот день не сломал на шоссе, Выйдут с лампами в ночь И с небес Будут бить ему в спину Фонари корпусов Сквозь туман, Полоса к полосе.
Детство
Мне четырнадцать лет. ВХУТЕМАС Еще школа ваянья. В том крыле, где рабфак, Наверху, Мастерская отца. В расстояньи версты, Где столетняя пыль на диане И холсты, Наша дверь. Пол из плит И на плитах грязца. Это дебри зимы. С декабря воцаряются лампы. Порт-артур уже сдан, Но идут в океан крейсера, Шлют войска, Ждут эскадр, И на старое зданье почтамта Смотрят сумерки, Краски, Палитры И профессора.
Сколько типов и лиц! Вот душевнобольной. Вот тупица. В этом теплится что-то. А вот совершенный щенок. В классах яблоку негде упасть И жара, как в теплице. Звон у флора и лавра Сливается С шарканьем ног.
Как-то раз, Когда шум за стеной, Как прибой, неослаблен, Омут комнат недвижен И улица газом жива, Раздается звонок, Голоса приближаются: Скрябин. О, куда мне бежать От шагов моего божества! Близость праздничных дней, Четвертные. Конец полугодья. Искрясь струнным нутром, Дни и ночи Открыт инструмент. Сочиняй хоть с утра, Дни идут. Рождество на исходе. Сколько отдано елкам! И хоть бы вот столько взамен. Петербургская ночь. Воздух пучится черною льдиной От иглистых шагов. Никому не чинится препон. Кто в пальто, кто в тулупе. Луна холодеет полтиной. Это в нарвском отделе. Толпа раздается: Гапон. B зале гул. Духота. Тысяч пять сосчитали деревья. Сеясь с улицы в сени, По лестнице лепится снег. Здесь родильный приют, И в некрашеном сводчатом чреве Бьется об стены комнат Комком неприкрашенным Век. Пресловутый рассвет. Облака в куманике и клюкве. Слышен скрип галерей, И клубится дыханье помой. Bыбегают, идут С галерей к воротам, Под хоругви, От ворот - на мороз, На простор, Подожженный зимой. Восемь громких валов И девятый, Как даль, величавый. Шапки смыты с голов. Спаси, господи, люди твоя. Слева - мост и канава, Направо - погост и застава, Сзади - лес, Впереди Передаточная колея.
На каменноостровском. Стеченье народа повсюду. Подземелья, панели. За шествием плещется хвост Разорвавших затвор Перекрестков И льющихся улиц. Демонстранты у парка. Выходят на троицкий мост.
Восемь залпов с невы И девятый, Усталый, как слава. Это (слева и справа Несутся уже на рысях.) Это (дали орут: Мы сочтемся еще за расправу.) Это рвутся Суставы Династии данных Присяг.
Тротуары в бегущих. Смеркается. Дню не подняться. Перекату пальбы Отвечают Пальбой с баррикад. Мне четырнадцать лет. Через месяц мне будет пятнадцать. Эти дни, как дневник. В них читаешь, Открыв наугад.
Мы играем в снежки. Мы их мнем из валящихся с неба Единиц И снежинок И толков, присущих поре. Этот оползень царств, Это пьяное паданье снега Гимназический двор На углу поварской В январе. Что ни день, то метель. Те, что в партии, Смотрят орлами. Это в старших. А мы: Безнаказанно греку дерзим, Ставим парты к стене, На уроках играем в парламент И витаем в мечтах В нелегальном районе грузин. Снег идет третий день. Он идет еще под вечер. За ночь Проясняется. Утром Громовый раскат из кремля: Попечитель училища... Насмерть... Сергей александрыч... Я грозу полюбил В эти первые дни февраля.
Мужики и фабричные
Еще в марте Буран Засыпает все краски на карте. Нахлобучив башлык, Отсыпается край, Как сурок. Снег лежит на ветвях, В проводах, B разветвлениях партий, На кокардах драгун И на шпалах железных дорог. Но не радует даль. Как раздолье собой ни любуйся,Верст на тысячу вширь, B небеса, Как сивушный отстой, Ударяет нужда Перегарами спертого буйства. Ошибает На стуже Стоградусною нищетой. И уж вот У господ Расшибают пожарные снасти, И громадами зарев Командует море бород, И уродует страсть, И орудуют конные части, И бушует: Вставай, Подымайся, Рабочий народ.
И бегут, и бегут, На санях, Через глушь перелесиц, В чем легли, В чем из спален Спасались, Спаленные в пух. И весь путь В сосняке Ворожит замороженный месяц. И торчит копылом И кривляется Красный петух.
Нагибаясь к саням, Дышат ели, Дымятся и ропщут. Вон огни. Там уезд. Вон исправника дружеский кров. Еще есть поезда. Еще толки одни о всеобщей: Забастовка лишь шастает По мостовым городов.
Лето. Май иль июнь. Паровозный везувий под лодзью. В воздух вогнаны гвозди. Отеки путей запеклись. В стороне от узла Замирает Грохочущий отзыв: Это сыплются стекла И струпья Расстрелянных гильз.
Началось, как всегда. Столкновенье с войсками В предместьи Послужило толчком. Были жертвы с обеих сторон. Но рабочих зажгло И исполнило жаждою мести Избиенье толпы, Повторенное в день похорон. И тогда-то Загрохали ставни, И город, Артачась, Оголенный, Без качеств, И каменный, как никогда, Стал собой без стыда. Так у статуй, Утративших зрячесть, Пробуждается статность. Он стал изваяньем труда. Днем закрылись конторы. С пяти прекратилось движенье. По безжизненной лодзи Бензином Растекся закат. Озлобленье рабочих Избрало разьезды мишенью. Обезлюдевший город Опутала сеть баррикад. B ночь стянули войска. Давши залп с мостовой, Из- за надолб, С баррикады скрывались И, сдав ее, жарили с крыш. С каждым кругом колес артиллерии Кто- нибудь падал Из прислуги, И с каждой Пристяжкою Падал престиж.
Морской мятеж
Приедается все, Лишь тебе не дано примелькаться. Дни проходят, И годы проходят И тысячи, тысячи лет. В белой рьяности волн, Прячась B белую пряность акаций, Может, ты-то их, Море, И сводишь, и сводишь на нет. Ты на куче сетей. Ты курлычешь, Как ключ, балагуря, И, как прядь за ушком, Чуть щекочет струя за кормой. Ты в гостях у детей. Но какою неслыханной бурей Отзываешься ты, Когда даль тебя кличет домой!
Допотопный простор Свирепеет от пены и сипнет. Расторопный прибой Сатанеет От прорвы работ. Все расходится врозь И по-своему воет и гибнет, И, свинея от тины, По сваям по-своему бьет.
Пресноту парусов Оттесняет назад Одинакость Помешавшихся красок, И близится ливня стена. И все ниже спускается небо И падает накось, И летит кувырком, И касается чайками дна.
Гальванической мглой Взбаламученных туч Неуклюже, Вперевалку, ползком, Пробираются в гавань суда. Синеногие молньи Лягушками прыгают в лужу. Голенастые снасти Швыряет Туда и сюда.
Все сбиралось всхрапнуть. И карабкались крабы, И к центру Тяжелевшего солнца Клонились головки репья. И мурлыкало море. В версте с половиной от тендра, Серый кряж броненосца Оранжевым крапом Рябя. Солнце село. И вдруг Электричеством вспыхнул 'Потемкин'. Со спардека на камбуз Нахлынуло полчище мух. Мясо было с душком... И на море упали потемки. Свет брюзжал до зари И забрезжившим утром потух. Глыбы Утренней зыби Скользнули, Как ртутные бритвы, По подножью громады, И, глядя на них с высоты, Стал дышать броненосец И ожил. Пропели молитву. Стали скатывать палубу. Вынесли в море щиты. За обедом к котлу не садились И кушали молча Хлеб да воду, Как вдруг раздалось: - Все на ют! По местам! На две вахты! И в кителе некто, Чернея от желчи, Гаркнул: - Смирно! С буксирного кнехта Грозя семистам. - Недовольство!!! Кто кушать - к котлу, Кто не хочет - на рею. Bыходи! Вахты замерли, ахнув. И вдруг, сообща, Устремились в смятеньи От кнехта Бегом к батарее. - Стой! Довольно! Вскричал Озверевший апостол борща. Часть бегущих отстала. Он стал поперек. - Снова шашни!!!Он скомандовал: - Боцман, Брезент! Караул, оцепить!Остальные, Забившись толпой в батарейную башню, Ждали в ужасе казни, Имевшей вот-вот наступить.
Шибко бились сердца. И одно, Не стерпевшее боли, Взвыло: - Братцы! Да что ж это! И, волоса шевеля: - Бей их, братцы, мерзавцев! За ружья! Да здравствует воля! Лязгом стали и ног Откатилось К ластам корабля.
И восстанье взвилось, Шелестя, До высот за бизанью, И раздулось, И там Кистенем Описало дугу. - Что нам взапуски бегать! Да стой же, мерзавец! Достану! Трах-тах-тах... Вынос кисти по цели И залп на бегу.
Трах-тах-тах... И запрыгали пули по палубам, С палуб, Трах-тах-тах... По воде, По пловцам. - Он еще на борту!!! Залпы в воду и в воздух. - Ага! Ты звереешь от жалоб!!! Залпы, залпы, И за ноги за борт И марш в порт-артур.
А в машинном возились, Не зная еще хорошенько, Как на шканцах дела, Когда, тенью проплыв по котлам, По машинной решетке Гигантом Прошел Матюшенко
