распространилось это непонимание, столь поразительное у писателей XVII века; такой радикальный разрыв между ментальностью Средневековья и Нового времени — одна из немалых загадок истории.
Поскольку мы только что говорили о «мистериях» (mysteres), то считаем небесполезным отметить необычность этого названия, имеющего двойной смысл: надлежало — строго этимологически — писать «misteres», так как это слово происходит от латинского ministerium, означающего «должность» или «функцию»; и это ясно указывает, что театральные представления такого рода некогда рассматривались как неотъемлемая часть религиозных празднеств.[177] Но странно то, что это название сузилось и сократилось таким образом, что стало точным омонимом «мистерий» и в конечном счете смешалось с этим словом греческого происхождения; могли ли привести к подобной ассимиляции только намеки на религиозные «мистерии», поставленные на сцене в пьесах с таким названием? Это, очевидно, могло быть достаточно вероятной причиной; но, с другой стороны, если вспомнить, что аналогичные символические представления имели место в древних мистериях — в Греции, а возможно также в Египте,[178] можно усмотреть в этом нечто восходящее гораздо дальше, некое указание на определенную эзотерическую и инициатическую традицию, которая в сходных формах утверждалась вовне, с более или менее длительными интервалами, путем адаптации, вынуждавшейся разнообразием обстоятельств времени и места.[179] Мы, впрочем, достаточно часто отмечали в других случаях, сколь важны — как один из приемов символического языка — фонетические ассимиляции между словами, различными с филологической точки зрения; в этом, вообще говоря, нет ничего произвольного, как могло бы подумать большинство наших современников; это достаточно тесно связано со способами интерпретации, восходящими к индуистской нирукта; но тайны внутреннего строения языка утрачены сегодня столь безнадежно, что едва ли возможно упоминать об этом; ведь каждый вообразит, что речь идет о «ложных этимологиях» или даже обычной «игре слов», и сам Платон, который порой прибегал к такого рода интерпретациям, — как мы отмечали в связи с «мифами», — не находит пощады у псевдонаучной «критики», скованной современными предрассудками.
Завершая эти замечания, мы укажем в сфере символики театра другую точку зрения, имеющую отношение к драматургу: различные персонажи, будучи мысленными созданиями последнего, могут рассматриваться как вторичные модификации и в известном смысле продолжения его самого — примерно того же рода, что тонкие формы, создаваемые в состоянии сна.[180]
Нечто подобное можно было бы сказать, впрочем, о любом творении воображения; но в частном случае театра есть та особенность, что оно реализуется здесь чувственным образом, создавая сам образ жизни, аналогично тому, как это происходит в сновидении. В этом плане автор выполняет поистине «демиургическую» функцию, ибо создает мир, полностью извлекая его из себя самого; он становится здесь самим символом Бытия, созидающего универсальное проявление. В данном случае — как и в случае сновидения — сущностное единство творца «иллюзорных форм» не затрагивается множественностью случайных модификаций, как единство Бытия не затрагивается множественностью форм проявления. Таким образом, со всех точек зрения мы находим в театре эту характерную особенность, которая составляет его глубинную причину, непостижимую для тех, кто сделал из него чисто светский феномен; по самой своей природе он представляет собой один из наиболее совершенных символов универсального проявления.
Глава XXIX. «ДЕЯТЕЛЬНОЕ» И «СОЗЕРЦАТЕЛЬНОЕ»
Разбирая вопрос об инициатических качествах, мы упомянули об одном весьма распространенном заблуждении относительно смысла слова «деятельный» (operatif), а также и слова «созерцательный» (speculatif), которое является в известной мере его противоположностью; как мы заметили, стоит особо остановиться на данном предмете, ибо существует тесная связь между этим заблуждением и общим непониманием реального назначения инициации. Исторически, если можно так сказать, этот вопрос связан в особенности с масонством, поскольку именно в нем обычно употребляются термины, о которых идет речь; но нетрудно понять, что он имеет, по сути, гораздо более широкое значение, ибо касается вещей, которые — в тех или иных преломлениях — можно отнести к различным инициатическим формам; именно в этом состоит вся его значимость с избранной нами точки зрения.
Исходный момент отмеченного нами заблуждения заключается в следующем: тот факт, что форма масонского посвящения связана с ремеслом (впрочем, как мы указали, далеко не только с ним) и что его символы и обряды, словом, свойственные ему методы во всей их «специфике» опираются преимущественно на ремесло строителя, — часто становится причиной того, что «деятельное» смешивают с «корпоративным», застревая, таким образом, на самой внешней и поверхностной стороне вещей; это вполне естественно для тех, у кого нет ни малейшего представления, ни даже предположения относительно инициатической «реализации». Самое распространенное мнение по этому поводу можно было бы сформулировать следующим образом: «деятельные» масоны были исключительно ремесленниками; мало-помалу они приняли в свою среду, в качестве кого-то вроде почетных членов, особ, чуждых искусству зодчества;[181] но в конечном счете этот второй элемент возобладал, и отсюда ведет начало преобразование «деятельного» масонства в «созерцательное», сохраняющее с ремеслом лишь воображаемое или «идеальное» отношение. Это «созерцательное» масонство датируется, как известно, началом XVIII века; но кое-кто, констатируя присутствие не-рабочих членов в старом «деятельном» масонстве, считает возможным сделать вывод, что они уже были «созерцательными» масонами. Во всех этих случаях, по-видимому, вполне единодушно полагают, что изменение, положившее начало «созерцательному» масонству, знаменует собой превосходство по отношению к тому, от чего последнее произошло, как если бы это означало «прогресс» в «интеллектуальном» смысле и отвечало концепции более высокого уровня; и не упускают возможности противопоставить сомнительные «спекуляции» занятиям ремеслом, как будто об этом идет речь, когда имеют дело с вещами, относящимися к уровню не светскому, но инициатическому.
В действительности, в старину существовало только разделение на «свободных» масонов, которые были ремесленниками и именовались так из-за свобод, предоставленных правителями их корпорациям, а возможно, также потому (следовало, пожалуй, сказать — прежде всего), что положение человека, свободного по рождению, было одним из условий допущения к инициации, [182] — и масонов «допущенных», которые не были профессионалами; среди них особое место отводилось духовным лицам, проходившим посвящение в специальные Ложи,[183] чтобы иметь возможность исполнять функцию «капеллана» в обычных ложах; но и те и другие были в равной степени, хотя и в различном качестве, членами одной и той же организации — «деятельного» масонства; и как могло бы быть иначе, если ни одна ложа не могла бы нормально функционировать, не имея среди своих членов «капеллана», т. е. хотя бы одного «допущенного» масона?[184] Впрочем, верно, что именно среди «допущенных» масонов и благодаря их действиям сформировалось «созерцательное» масонство.[185] В целом это можно объяснить тем, что, не будучи непосредственно связаны с ремеслом и не имея поэтому достаточно прочной базы для инициатической работы в форме, о которой идет речь, они могли, с большей легкостью или в большей мере, нежели другие, утратить из виду часть того, что содержит инициация, и, скажем даже, часть самую важную — ведь именно она касается «реализации».[186] Следует также добавить, что по своему социальному положению и по внешним связям они были также более доступны влияниям — политическим, философским и иным — профанного мира, отвлекавшим их от инициатической работы, пусть даже это и не приводило к смешению между обеими областями, что слишком часто наблюдалось впоследствии.
Здесь-то (по-прежнему исходя, ради удобства изложения, из исторических соображений) мы касаемся самой сути вопроса: переход от «деятельного» к «созерцательному», отнюдь не будучи «прогрессом», как того хотели бы наши современники, не понимающие его значения, являет собою с инициатической точки зрения нечто прямо противоположное; он обозначает не обязательно искажение как таковое, но по меньшей мере вырождение — в смысле оскудения; и, как мы только что сказали, это оскудение состоит в
