— Деньги? Да на кой чёрт они, ежели отчаянное дело?
— Ну, есть-пить человеку надобно, как думаешь?
— Чего? Есть-пить человеку? А, вон что, — опомнился «Сам с пёрст». — Есть-пить, всамделишное дело, надо. Без этого нельзя. Когда человек живёт, пропитание ему должно идти. — Дед вздохнул: — Это мне известно.
— А для пропитания деньги-то нужны, — настаивал Шубный.
— Чего? Деньги для пропитания? Деньги для пропитания беспременно нужны. Потому — бесплатно никто ничего не даёт. Это я знаю.
— Да ты, Прохорыч, вспомнись! Значит, без денег Михайле невозможно?
— Чего? Михайле-то без денег? Нет. Невозможно. Никак. Только такое отчаянное дело! — и, схватившись опять за щеку, «Сам с пёрст» снова залился хохотом: — Дорофеич-то, а? Богачество! А Михайло-то ему: ненадобно мне ваше, тятенька, богачество! Ой-ой-ой!
— Ты, дед, обрусел бы хоть. Михайле-то деньги нужны! Ты это понимаешь?
— Деньги Михайле нужны? А… Как же это я не понимаю? Ясное дело, понимаю! — Дед почесал себе затылок. — У, черт!.. Деньги… Ну и дела!.. У тебя свое что есть? — обратился он к Михайле.
— Полтина всего.
«Сам с пёрст» неодобрительно покачал головой:
— Да, невелик запас. Вон у меня рубль есть. Как же это? — Тут на его лице изобразилось истинное изумление: — Православные!
Дед быстро наклонился, залез правок рукой глубоко в карман штанов и вытащил оттуда тряпицу. Дрожащими от нетерпения пальцами он стал развязывать узел. Узел не поддавался, тогда дед схватил зубами, растянул его, выхватил рубль и, сняв шапку, со всего маху брякнул в неё рубль. Затем он подбросил шапку вверх и поймал её на лету:
— Эй, давай, православные! Шуми! Эх!
У кого что было — посыпалось в шапку. У кого было серебро — бросал серебро, у кого были только медяки — тот бросал медяки. Рыбаки толпились, расстегивали тугие кожухи и вытягивали из-за пазух крепко припрятанные кровные денежки, вытряхивали деньги из тряпиц, из мешочков.
Как падала монета, дед подбрасывал вверх шапку и покрикивал:
— Эх!.. Эх!.. Эх!
«Сам с пёрст» уже обошёл всех, оставался только рыжебородый. Пока дед собирал с других, этот последний тщательно обыскал карманы и всё, что нашлось, сложил в правую руку. Зажав деньги, он держал их наготове.
— Вот тебе на латынь, — сказал он Михайле, кладя все свои деньги в шапку. — Поворачивай её к мужику.
Дед шагнул к Михайле.
«Сам с пёрст, усы на семь вёрст» был гол как сокол и жил бобылем. Все понимали, что рубль для деда — великое дело. Может, больше ничего у него и не осталось…
— Ты, Прохорыч, — сказал ему Шубный, — того, знаешь… Ну, боле всех ты положил: рубль. Может, помене дал бы?..
— Чего?.. — «Сам с пёрст» метнул в Шубного такой бешеный взгляд, что тот невольно отступил в сторону. — Да ты что, мое богатство считал, что ли? А? Может, у меня такими рублями пруд пруди! А? Знаешь ты это?
Шубный вздохнул:
— Как не знать? Знаю…
Дед подал Михайле с поклоном шапку:
— Прими, Михайло, мирское. Крепкие наши денежки, солёные, бедняцкие. Потом прошли. От того силы в них больше.
Михайло подставил руки, и дед вытряхнул в них деньги.
Надев шапку, «Сам с пёрст» изо всей силы ударил по ней рукой:
— Ух ты, отчаянное дело! Отец-то Михайле, значит, говорит… А Михайло ему и отвечает… Ух-хо-хо! — И дед, схватив голову обеими руками, покатывался со смеху. — Отчаянное дело!.. Ой-ой-ой!
— Ну, — обратился к Михайле Шубный, — ты сказал: в трудном одинокому нелегко. Вот ты теперь и не одинокий.
— Потому мир, значит, с тобой, пособляет тебе, — размахивая руками, разъяснил «Сам с пёрст». — Понимаешь?
— Как не понять, — ответил Михайло.
Рыбаки обступили Ломоносова со всех сторон.
— Вроде мы с тобой все, — сказал один из них, поxлопав Михайлу по плечу.
— Это так, так уж, — подтвердили хором другие.
— Постойте, постойте, православные, — проговорил Шубный. — Честь по чести давайте на путь- дорогу Михайле что скажем.
— Уж это беспременно. Без этого никак нельзя, — подтвердил дед. — Ото всех ему наставление. От мира.
Рыбаки расселись по своим местам.
— Так, Михайло. Нашему брату, мужику, покуда ходу нет.
«Сам с пёрст» вскинулся:
— Это как же так? — Но, сразу опомнившись, он вздохнул: — Да… Что уж говорить…
— Потому — кто в силе, по одному пробивайся, — сказал Шубный.
— Ну уж так. И ничего не бойся. Тогда и достигнешь всего. Вот подобно как я.
Фома скосился на деда:
— Ты, Прохорыч, стало быть, так уж многого достиг?
— Чего? А будто нет? Я только богатства не достиг. А оттого, что себя соблюдал.
Шубный продолжал:
— Иди, стало быть, в Москву, ну, и в науки проходи. Как поднимешься ты науками высоко, с той высоты на всю нашу русскую землю гляди. И рассматривай, где на ней правда и где неправда. За правду стой, против неправды бейся — жизни не жалея.
— Что есть силы за правду стой! — добавил Прохорыч и ударил себя кулаком в колено. — Ух!
— Вот и иди на своё дело, крестьянский сын Михайло Ломоносов!
Провожая Михайлу, рыбаки сошли к самой воде. На прощанье все разом ему что-то говорили, перебивая друг друга. Но больше всех шумел Прохорыч. Он никого не слушал, вывёртывался из толпы и подсовывался к Михайле.
— Ты-то смекнул? — теребил он его за рукав. — А? Понимаешь?
— Понимаю, дедушка, хорошо попинаю.
— Ага. Так. А правде мужицкой путь прокладывай. Настоящая она.
— В большой мир идёшь, парень, в большой. Ну, надо быть, сдюжишь. — Шубный подмигнул Михайле. — А в том мире умом доходить, ухом приникать да глазом смотреть. Без того доля тебе в руки не дастся.
— И — соблюдай себя. — «Сам с пёрст» рубанул кулаком. — Без этого — ничего. Соблюдай!
Михайло вёл лодку через Курополку. Огибая выдавшийся мысом Нальостров, он держал на Куростров. Быстро сорвавшийся ветер погнал холодную волну, припавшие к воде сырые облака разорвались и задымились, затем они быстро пошли вперёд под ударами ветра. Двинский рукав широк в этом месте. Вот уже и не слышно стало рыбаков, махавших Михайле шапками. Вот уже и хуже стало видно их: далеко. Но вдруг порывом ветра донесло:
— …а-а-й!… а-а-а!..
Ещё раз просвистел ветер — и повторённые слова можно было расслышать яснее:
— …лю-дай!.. се-бя!..
Это всё никак не мог успокоиться «Сам с пёрст». Он-то хорошо знал, какая непростая эта его
