Я тоже на это надеялась, молча вознося мольбу. Я знаю, что пустилась в полное опасностей плавание.
За принца Эдуарда, которому почти шесть лет, король страшно боится. Бедного ребенка держат взаперти в его безупречно чистых покоях, под охраной армии слуг. По моему мнению, Генрих слишком его оберегает. Каждое движение принца подчинено жесткому расписанию. Иногда я осмеливаюсь спрашивать, нельзя ли Эдуарду переселиться во дворец, но…
– Кэт, – говорит мне Генрих, поднося мои руки к губам и целуя их, – я бы предпочел, чтобы мальчик не переезжал сюда, из-за риска подцепить какую-нибудь заразную болезнь. Пусть он время от времени посещает нас, но я хочу, чтобы он жил в деревне. Вот если бы у меня были еще сыновья…
Он игриво на меня посматривает. Между нами существует одно большое невысказанное разочарование. Я, конечно, понимаю, как драгоценна жизнь принца, поскольку от него одного зависит будущее Англии и продолжение династии Тюдоров. Но если бы у нас с Генрихом был сын, как изменилась бы жизнь Эдуарда! И моя тоже. Я бы тогда была спокойна за собственное будущее.
Я бы любила ребенка любого пола, но мужское семя никогда еще не оплодотворяло моего чрева. Мне тридцать один год, и в этом возрасте еще рожают детей, но мне часто кажется, что я бесплодна. Трудно сказать наверняка, ибо мой первый муж, старый лорд Бург, взял меня в жены, когда мне было четырнадцать, он был очень добр ко мне, но брачных отношений у нас не было, поскольку как мужчина он был бессилен. Лорд Латимер был не менее добр, но тоже уже немолод, и супружеский долг ему удавалось исполнить очень редко. Господь, вероятно, определил мне утешать и поддерживать стариков в их немощи!
Ну а теперь, за грехи мои, и не по моей воле – хотя мне кажется, что, в конце концов, я не так уж плохо устроилась, ибо положение королевы не лишено преимуществ (я имею в виду дворцы и поместья, которыми король одарил меня, а также возможность творить добро для людей), – я жена еще одного стареющего мужчины, который, будучи добрым и заботливым мужем, не часто способен совершить акт любви. Я спокойно лежу, раздвинув ноги, позволяя ему делать со мной все, что ему хочется, как мне и подобает, стараясь не замечать этих жалких морщинистых складок плоти, дряблых мышц и зловония, исходящего от его ноги. (Мой долг как жены менять повязки на этой ноге, что я исполняю с большой заботой и такой нежностью, которую только способна изобразить, хотя меня тошнит от мерзкой вони, источаемой гнойными язвами. К счастью, я хорошо научилась скрывать свое отвращение; бедняга, он не виноват в своей ужасной болезни, и он так благодарен мне за помощь.)
Частенько, однако, так случается, что, лежа в широкой постели с гербом Англии, вышитом на пологе, подушках и покрывале, с буквами «Г» и «К», мы только напрасно стараемся. Генрих наваливается на меня всей своей тушей, так что я едва могу дышать, и упирается в меня членом, который обычно только наполовину возбужден, и это позволяет ему не более чем проникнуть внутрь. Затем начинаются отчаянные толчки, сопровождаемые рычанием и пыхтением, но вскоре желание у него ослабевает, вынуждая его отступить со стыдом и разочарованием. Я понимаю, подобные неудачи – огромное унижение для такого могущественного монарха, которому прежде любая женщина готова была отдаться по одному мановению королевского пальца, и всегда стараюсь сделать вид, что ничего страшного не случилось.
– Наверное, вы устали, милорд, – шепчу я, прижимаясь к нему. – Может быть, у вас болит нога?
– Нет, дорогая, я просто обременен государственными делами, – отвечает он, направляя мою руку к своему мягкому пенису. Иногда это имеет успех, и затем, когда настает время для моих месячных, он принимается с невинным выражением чаще обычного осведомляться о моем здоровье. К несчастью, мне пока нечем его обрадовать.
Итак, у короля пока нет второго сына, чтобы носить титул герцога Йоркского, и принц Эдуард очень редко появляется при дворе. Он чересчур серьезный мальчик, успевший уже утратить свою прежнюю пухлость, довольно долговязый. У него узкие глаза и острый подбородок, как у его матери, а в остальном он настоящий Тюдор. Его воспитывают в полном подражании отцу, и в последний раз, когда он был здесь, мне трудно было сдерживать улыбку, глядя, как этот надменный малыш вышагивает по своей комнате и останавливается в величавой позе, любимой королем: ноги врозь, рука на бедре, подбородок высоко поднят.
– Черт возьми! – вскричал он, когда его величество сделал жест, которым обычно сопровождает ругательство. Это позабавило его августейшего родителя, но вызвало гнев его вездесущей гувернантки леди Брайан.
– Ваше высочество, вы забываете, с кем вы говорите! – негодовала она, в то время как король боролся со смехом. – Вы хотите, чтобы бедному Барнаби задали порку?
Поскольку никто не смеет и пальцем тронуть Эдуарда, если он провинится, за него расплачивается его мальчик для битья, Барнаби Фицпатрик. Барнаби – ровесник принца, из числа тех нескольких юных джентльменов, что были избраны для воспитания в штате принца. Эдуард, в наказание, должен смотреть, как его друга порют за то, чего тот не делал, и мучиться.
Однажды я замечаю, что муж внимательно разглядывает черты взрослеющего сына и его золотисто- рыжие волосы.
– Он очень похож на меня, правда? – спрашивает он.
– Ваше величество может гордиться тем, что вы породили подобного себе, – замечаю я.
– И все же я был крепче и выше в его возрасте. – Он явно встревожен.
– Милорд, не гневите Бога. Здоровье принца редко служит причиной для беспокойства, – напоминаю я ему.
– Только однажды, когда в четыре года у него открылась опасная лихорадка, – соглашается он.
– Насколько я помню, тогда он быстро выздоровел, – говорю я. – И он растет весьма подвижным мальчиком.
– Вот это меня и беспокоит, – вздыхает Генрих, глядя в окно, как Эдуард в компании других мальчиков носится за мячом. – Я бы хотел, чтобы он целиком удовлетворял свою страсть к занятиям спортом. Бог свидетель, в его возрасте я так и делал. Но признаться, Кэт, я не смею ему этого позволить, из-за страха несчастного случая. Пока он у меня один – нет.
Мы приблизились к границе опасной территории. Я почитаю за лучшее промолчать, пока острый момент не минует.
– Мне приходится ограничивать его участие ролью зрителя, – продолжает Генрих. – Что печально, поскольку он способен на многое и налагаемые запреты вызывают у него протест. Он уже хорошо держится в седле, но я могу позволить ему упражнять свои умения только на самых смирных скакунах. Он хочет научиться фехтованию, кроме того, нельзя забывать, что ему нужно учиться ремеслу ведения войны. Я знаю, что однажды этот мальчик будет командовать как армией, так и флотом, и ему необходим практический опыт, но я смертельно боюсь, что с ним что-нибудь случится. В то же время я помню, что все принцы должны владеть военными искусствами. Признаться, Кэт, я оказался в довольно затруднительном положении.
Простого решения здесь не существует. Наблюдая толкотню визжащих малышей, я чувствую, как меня накрывает волна жалости к рыжему мальчику, который должен нести такое тяжкое бремя на своих хрупких плечах.
– Но одно все же я могу для него сделать, – говорит Генрих. – Ему уже шесть лет, он слишком долго прожил среди женщин. Нельзя, чтобы он вырос мягким и женственным. Ему пора полностью переходить под начало мужчин.
У меня еще сильнее сжимается сердце от боли за дитя, потерявшее мать при рождении. Теперь это замкнутый мальчик, который редко улыбается, все время помня о своем высоком положении и предназначенной ему великой судьбе. Я решаю обязательно подобрать для него душевного и внимательного наставника, который будет добр с принцем и привьет ему любовь к учению.
В последующие недели несколько ученых мужей рассматриваются для приглашения на эту выгодную должность. Король позволил мне присутствовать во время его бесед с ними, и после мы обсуждаем и сравниваем достоинства каждого из них.
– Каково ваше мнение, Кэт? – спрашивает король.
– Я думаю, что выбор лежит между двумя, сир. Доктор Ричард Кокс и доктор Джон Чик оба хороши.
Он смотрит на меня с недоверием:
