ей…» Мог получиться отличный роман. Правда, немного мешало то, что Мотя, в общем, нравилась Пете. Это было совсем некстати. Но Петя решительно пренебрег своими чувствами и, как только они вышли в степь, строго сказал:
— Мотя, мне надо с тобой серьезно поговорить.
У девочки ёкнуло сердце, и она остановилась перед Петей, встревоженная суровым выражением его лица.
— Любила ли ты кого-нибудь? — еще более строго спросил Петя.
— Любила, — сказала Мотя тоненьким голосом.
Самодовольная улыбка непроизвольно поползла по Петиному лицу, но он ее подавил и спросил, глядя девочке прямо в переносицу:
— Кого?
— Разных, — простодушно ответила Мотя.
«Дура», — чуть не сказал Петя, но сдержался и стал терпеливо разъяснять, что такое любить вообще и любить в частности. Мотя поняла и густо покраснела.
— Ну так кого же? — настойчиво спросил Петя.
— Вы сами знаете, — одними губами прошептала Мотя, поднимая на него счастливые глаза, полные слез.
В эту минуту она была так мила, что Петя уже готов был превратиться в Ленского и сделать ее Ольгой, несмотря на скрипучие башмаки и рыночное пальтишко. Но он не мог удовлетвориться такой легкой победой, это было бы слишком скучно.
— Значит, я могу рассчитывать на твою дружбу? — спросил он.
— Ну да, можете, — сказала Мотя. — Всегда можете.
— В таком случае я должен открыть тебе одну тайну. Только ты, конечно, дашь мне слово, что это останется между нами.
— Честное благородное, святой истинный крест! — сказала Мотя и несколько раз торопливо перекрестилась. — Чтоб мне не сойти с этого места!
— Я полюбил, — сказал Петя с грустью.
Он немного помолчал, а затем рассказал Моте свой заграничный роман, слово в слово так, как он рассказывал его Гаврику в сарайчике.
Мотя слушала молча, удрученно опустив руки, а когда он кончил, спросила чужим голосом:
— Как ее зовут?
— Какое это имеет значение! — ответил Петя.
— И вы ее так сильно любите? — сказала Мотя безжизненно.
— В этом-то и дело, — ответил Петя.
— Желаю вам счастья, — чуть слышно произнесла Мотя.
— Да, но я хочу, чтобы ты мне посоветовала как друг: что мне теперь делать? Как поступить?
— Напишите ей письмо, раз вы ее так любите.
— А что такое — любить! На время не стоит труда, а вечно любить невозможно, — сказал Петя, слегка завывая.
— Желаю вам счастья, — сказала Мотя, и вдруг глаза у нее сделались как у кошки, так что Петя даже испугался. Она повернулась и быстро пошла назад.
— Постой, куда же ты! А подснежники? — закричал Петя.
— Желаю вам счастья, — сказала она, не оборачиваясь.
Петя побежал за ней, путаясь в плаще, и догнал. Она сбросила с плеча его руку и пошла еще быстрее.
— Чудачка, я же пошутил! Неужели ты не понимаешь, что я пошутил? Чудачка, шутки не понимаешь… — бормотал Петя. — Чего же ты сердишься?..
Теперь, когда она сердилась, она ему нравилась вдвое больше. Скрипя башмаками, Мотя пробежала через весь выгон и лишь на улице пошла медленней.
Петя шел с ней рядом, уговаривая:
— Я же пошутил. Неужели ты не понимаешь, что я пошутил? А ты сердишься, чудачка!
— Я не сержусь, — тихо сказала Мотя.
Порыв ревности уже прошел, она была прежняя Мотя.
— Ну давай помиримся, — сказал Петя.
— Я с вами не ссорилась, — ответила она и даже слегка улыбнулась, потому что не хотела, чтобы кто-нибудь видел, как они ссорятся на улице.
Петя был смущен, но в душе торжествовал. В общем, это было очень удачное любовное свидание.
Все дело испортил Женька, который, оказывается, давно уже следил за ними вместе с ватагой своих мальчишек. Теперь эта ватага следовала за ними на приличном расстоянии и время от времени хором кричала:
— Жених и невеста, тили-тили-тесто!
41. ЛЕНСКИЙ РАССТРЕЛ
Однажды в начале апреля Гаврик вернулся из типографии гораздо позже, чем всегда. Петя сидел в сарайчике и повторял геометрию.
— На Ленских приисках солдаты стреляли в рабочих, — сказал Гаврик с порога и, не снимая шапки, сел на кровать.
Из разговоров, которые уже давно велись на Ближних Мельницах, Петя узнал, что далеко в Сибири, в глухой тайге, на реке Лене существуют золотые прииски, где рабочие живут в каторжных условиях. Было известно также, что в конце февраля на одном из приисков, где рабочих мучили особенно сильно, началась забастовка и были посланы депутаты на другие прииски. Стачкой руководили беки, а меки уговаривали рабочих стачку прекратить и пойти на мировую с администрацией. Но рабочие не послушали меков, и стачка стала всеобщей. Теперь уже бастовало свыше шести тысяч рабочих. Таковы были последние сведения, разными путями дошедшие с берегов Лены.
Гаврик сидел, бросив между колен вытянутые руки, и смотрел на лампу под зеленым абажуром, которая отражалась в его неподвижных зрачках. Он глубоко и редко дышал — переводил дух, — видимо, очень торопился из типографии домой.
Петя сначала не вполне понял все значение того, что сказал Гаврик. Слишком просто, без выражения, были произнесены эти слова: «Солдаты стреляли в рабочих». Но, еще раз взглянув на Гаврика, на его осунувшееся, неподвижное лицо, Петя вдруг понял смысл этих слов.
— Как это — стреляли? — спросил он, чувствуя, что его лицо становится таким же неподвижным, как у Гаврика.
— А так. Очень просто! — грубо сказал Гаврик. — Из трехлинейных винтовок. Рота, пли! Залпом.
— Откуда ты знаешь?
— Сам набирал телеграмму. Нонпарелью, шестым кеглем. Три часа назад получена. Должна идти сегодня в номер… если не снимут. От них можно ожидать всякой подлости… Ну, я пошел, — сказал он, решительно вставая.
— Куда?
— В мастерские к Терентию. Оказывается, у него сегодня ночная сверхурочная.
С этими словами Гаврик вышел.
Пете стало не по себе одному в сарайчике. Он догнал Гаврика за калиткой. Они молча шли в прозрачной темноте апрельской ночи. В палисадниках уже робко белели начинающие цвести яблони, а в это время в Сибири еще была зима, трещали морозы и замерзшая река Лена лежала под снегом как мертвая.
Петя вышел без шинели, ему стало холодно. Он сунул руки в рукава гимназической курточки и весь
