Гениальность и вырождение

и, убедившись в том, что в каждом случае имеет дело с выродившимся, пристёгивает к нему окончание — изм и воображает, что описал таким образом новую форму болезни, по сравнению с которой демономания и ликантропия средних веков оказываются совсем безобидными вещами. Итак, установив такие болезни, как ибсенизм, толстоизм и т.д., Нордау полагает, что обогатил мир и науку великими открытиями.

Было бы действительно весьма интересно узнать, как собственно Нордау представляет себе эти «изменные» болезни. Но об этом нет речи: Нордау лишь разбирает этих писателей, прибавляет им свой - изм и… чума истерии времени имеет своё название.

Если основываться на указаниях Нордау, то под ибсенизмом или толстоизмом собственно следует себе представить болезнь, охватившую всё общество и обнаруживающуюся в состояниях чрезвычайной экзальтации, и так как дело идёт якобы о тяжёлой болезни, о какой–то чуме, симптомами которой служат ибсенизм, толстоизм и т.д., то эти явления должны далеко превзойти прежние формы массовой истерии. Но в действительности всего этого нет и в помине. Подобно всякому новому явлению, упомянутые поэты до известной степени возбудили общий интерес, но никому не привелось наблюдать болезненного состояния или массовой болезни вследствие влияния этих писателей.

Если Нордау понимает под ибсенизмом, толстоизмом и т.д. болезненное миросозерцание общества и искусства, то, судя по его утверждениям, болезненное опять таки заключается лишь в том, что это воззрение уклоняется от его собственного; объективного доказательства Нордау и здесь нам не дал.

Кто знает наше общество, тот согласится, что влияние поэтов и писателей, которых Нордау снабжает своим измом, на духовную жизнь массы сравнительно ничтожно. Много ли найдется людей, основательно ознакомившихся с сочинениями Ибсена и Толстого? Большинство видит в искусстве лишь времяпрепровождение; они отправляются вечером в театр, чтобы развлечься или рассеяться. Лучшее общество, особливо в больших городах, знакомо с Ибсеном по театральным представлениям; оно видело «Нору», и почтенные матушки говорят по её адресу: «Нехорошо поступила, что ушла от мужа и детей».

Этим критика кончается, и им вовсе на мысль не приходит задуматься над намерениями поэта. Где же тут ибсенизм?

Если не раздувать дела, то и философские возрения Толстого вовсе не так общеизвестны и не оказали такого влияния, чтобы можно было говорить о толстоизме. Несчастный душевнобольной Ницше ведь не может служить представителем общего мировоззрения и никогда не достиг такого значения, чтобы по успеху его сочинений можно было судить о духовном состоянии общества.

Напрасно, стало быть, будем мы искать последствий, вызванных будто бы в человечестве вырождающимся искусством; и «разложение» наших современников, «чёрная чума вырождения и истерии» не больше, как пугало, обязанное своим происхождением пессимистической фантазии Нордау и его единомышленников.

Если бы Нордау произвёл свою строгую критику существующих условий в социальной, литературной и художественной области исключительно с точки зрения эстетика и художественная критика, то его труду при всех его многочисленных причудах и несправедливостях, нельзя было бы отказать в известных достоинствах, так как он довольно удачно бичует некоторые нелепости и злоупотребления нашего времени. Но если он облачается в важную тогу науки, если он рассматривает явления с точки зрения врача и приговаривает к вырождению и истерии всё, что не согласно с его пониманием, то это, как я сказал, просто–напросто психиатрический дилетантизм.

Истерия времени в известном смысле имеется, конечно, и теперь. Не подлежит сомнению, что благодаря доступности внушению и впечатлительности истеричной толпы находят распространение некоторые лжеучения искусства и науки, и некоторые общественные недуги могут, пожалуй, отчасти быть отнесены на счёт этих явлений. Но факт – то, что благодаря прогрессу науки влияние, оказываемое психическими заболеваниями на всю культурную жизнь, теперь гораздо слабее сказывается, чем в прежние исторические времена, и что массовая истерия, вроде наблюдавшейся в средние века, теперь стала явлением чрезвычайно редким, чем, конечно, вовсе не сказано, что число отдельных заболеваний уменьшилось по сравнению с прошлым.

ИСКУССТВО И ПОМЕШАТЕЛЬСТВО

Психологическое суждение о человеке требует двойного взвешивания его умственной деятельности. Мы должны рассматривать её, во–первых, как индивидуальную деятельность, а во–вторых, как звено в великой цепи развивающегося человечества. Каждая историческая эпоха имеет свои заблуждения и несправедливости, и каждый человек находится под влиянием духа своего времени, от которого не может освободиться. Даже те духовные герои, которые могучим полётом опередили своё время и повели культуру на новый путь, даже те гениальные умы отчасти придерживались ложных взглядов своих современников и, как выразился Гёте, через посредство своих недостатков были связаны со своим веком.

Заблуждения и несообразности, свойственные эпохе, никогда не должно считать симптомами болезни, потому что в таком случае всё человечество испокон веков было помешанным: люди во все времена заблуждались. Что в одну историческую эпоху считалось возвышенным и священным, – то в другую подвергалось насмешкам и издевательству; абсолютных, неопровержимых истин не создала ещё ни одна эпоха. Заблуждение времени поэтому не следует смешивать с тем явлением, которое мы в предыдущей главе описали как истерию времени. В последней мы имеем типичную картину болезни, наблюдаемой во все времена и особенно характеризующейся лишь определёнными сенсационными идеями. Содержание представлений вовсе при этом не принимается в соображение; данные индивидуумы являются нам больными в виду всего своего поведения. Те же лица, которые в средние века, как околдованные, плясали по улицам, в другие исторические времена, быть может, стали бы фанатичными революционерами или же вели бы беседы с духами умерших на спиритических собраниях, – но во всех этих случаях они представляли бы типичную картину истерии. Заблуждение же времени одинаково овладевает всеми: сильными умом так же, как слабыми. Если кто в средние века верил в ведьм и дьявола, то это ещё не даёт права называть его сумасшедшим, потому что он только разделял общее заблуждение своего времени. Если бы Лютер родился в девятнадцатом столетии, то он, быть может, не верил бы в живого дьявола.

Мы видим, таким образом, что при суждении об умственном состоянии мы должны руководствоваться не своими индивидуальными взглядами, а что точкой опоры для нас должно служить всё общество. Если бы в настоящее время научно образованный человек стал воздавать быку божеские почести и приписывать ему всемогущую силу, мы сочли бы его помешанным, и не без основания, тогда как у древних египтян божественное почитание животных соответствовало общему мировоззрению, и мы в нём можем увидеть лишь заблуждение времени, а не симптом болезни.

Ещё несколько столетий тому назад астрологией, то есть искусством указывать по созвездиям судьбы людей, занимались даже самые выдающиеся люди. Известно, как твёрдо Валленштейн верил в эти вещи. Даже такой выдающийся учёный, Иоган Кеплер выразился об этом следующим образом: «Смотря по тому, как конфигурированы лучи звёзд при рождении человека, новорожденному притекает жизнь в той или иной форме. Если конфигурация гармонична, то приходит красивая форма души, и эта строит себе красивое жилище».

Как мы смотрим на заблуждения прошлого, считая их навсегда исчезнувшей слабостью человечества, так будущие поколения, быть может, посмотрят на нас. То, что мы считаем неопровержимыми истинами, будущие поколения, быть может, назовут величайшим заблуждением. Мир всегда заблуждался, и пока на свете имеются люди, будут и заблуждения.

Мы вырастаем среди заблуждений времени; мы с раннего детства видим пред собой ошибки, а средний человек, не задумываясь над ними, принимает их за непреложные истины. Религия, искусство, мораль, обычаи, вся человеческая культура со всеми её слабостями и заблуждениями переходит по наследству от общества к обществу, от века к веку.

Главной особенностью тех могучих натур, которым мир обязан своими успехами, познанием новых фактов, служит поэтому абсолютное сомнение в истине всего существующего. «Кто не сомневается, – говорит Гаген, – что то, что мы знаем о каком–нибудь предмете, не может также быть ложным, тот не способен делать открытия».

Если мы, таким образом, с одной стороны, поступили бы опрометчиво, сваливая при психологическом суждении грехи времени на отдельного индивидуума, то мы, с другой стороны, поступили бы не менее опрометчиво, если бы стали считать больным всякого великого мыслителя, сомневающегося в истинности и