Вокруг цепи, рычаги и тросы. А ещё вокруг сон - Клирик это сознавал очень чётко. Сверху доносилась музыка. Та самая. Да и стоящий рядом человек знаком. Пусть и шапочно. 'Старый мёртвый итальянец'. Клирик попробовал пошевелить ушами. Не получилось. Голову оттяшивало назад что-то высокое, тяжёлое и страшно неудобное. Лицо слегка щекотала маска. Поднятые к глазам руки оказались руками Немайн. Рубин на месте, темно поблёскивает углами камеи.
- Кинжал не забыла? Ну, соберись.
Клирик ответить не успел. Раздались раскаты грома, маскирующие лязг подъёмного механизма. Только в эти секунды до Клирика дошло: петь придётся ему. И уже другие знатоки в зале будут строго разбирать исполнение. А пробравшийся в чью-нибудь ложу призрак печально согласится: не то. Опять и снова. А потом он почувствовал взгляды зрителей. Сердце закаменело...
Клирик не был бы самим собой, если бы не умел преодолевать подобные останавливающие эффекты. Проблема была одна - от застенчивости он становился разом наглым и неловким. На первых тактах вступления, вместо того, чтоб собраться с дыханием и принять подобающую позу, он успел: споткнуться. Запнуться о собственный подол. Поразиться, насколько одежда тёмных веков удобнее барочных пыточных нарядов. Сорвать с головы помесь головного убора индейского вождя с медвежьей шапкой наполеоновского гвардейца. С наслаждением провернуть пару раз вырвавшиеся на свободу уши, встряхнуть обеими руками успевшую достигнуть плечей красную гриву. Поймать глазами актрису, к которой полагается обращаться при исполнении арии. 'Дочь' оказалась молоденькой, естественно растерянной от такого явления - но на две головы выше 'матери' ростом, черноволосая, классический римской нос с сердито разутыми ноздрями... Клирику стало смешно.
Вот с таким настроением он и начал петь.
Звук плясал в горле, и изначальное веселье скоро вытеснила хрустальная радость пения. Звуки лились сквозь горло - чужие, бессмысленные. Клирик в тот момент совершенно забыл немецкий. Он вообще всё на свете забыл. А содержание арии вспомнил, когда обрушились аплодисменты. Которые длились ровно столько времени, сколько прикладывал ладонь к ладони рослый человек в белом мундире, сидящий по центру средней ложи. Когда он разнял руки - скоро, очень скоро - наступила шелестящая тишина. Тут богатырь в белом достал платок и утёр скопившуюся в уголке глаза слезу. И зал взорвался снова.
Клирика отпустили только после третьего бисирования. Тут зал волшебным образом опустел. Заметив знакомую фигуру в зияющем пустыми креслами партере, Клирик спрыгнул со сцены. Бочком, в обход оркестровой ямы пробрался. И пристроился напротив - на спинку кресла. На сиденье не пустили фижмы. Не влезли между подлокотников.
- Да, - сказал призрак итальянца, по-русски, - да.
- Настолько ужасно?
Италоавстриец замахал руками:
- Да что вы! Император отлично разбирается в музыке. Просто не выносит вещей, длящихся более двух часов. Так что ему всё понравилось. Видели, как растрогался? И эта поза при вручении кинжала... Где вы её откопали?
- У Карела Чапека, - Клирик всё равно пригорюнился. Потому как вспомнил, как должен был спеть на самом деле. Ушки свесил, уронил подбородок на сцепленные руки.
- Богемец? Художник?
- Писатель. Пьеса была трагедией. В общем-то, - Клирик держался. Даже губу прикусил - разрыдаться хотелось невыносимо. Так, чтобы белугой, в четыре ручья, на выплакивание глаз. Но лучше - алая струйка на подбородок. Оттуда, каплями - на платье. Красное на чёрном... Почему у эльфов такие острые зубы?
- Заметно. Оголтелый классицизм... А теперь поговорим всерьёз. Сказать, что вы пели плохо, не могу. И не делайте кислую физиономию. И губами дрожать не смейте. А вместо того извольте слушать, и радоваться, потому как окажись вы бездарью, я б с удовольствием довёл вас до слёз... Итак. Классическое исполнение - то, что мы с вами некогда определили как 'очень хорошо, но чего-то не хватает' - обычно оставляет ощущение восторга. Вы вызвали умиление. Несмотря на текст. Вы с такой искренней, детской радостью предвкушали месть и желали смерти, что император пустил крупную слезу. Крокодилью. Это так по-австрийски!
- Всё так плохо?
- Ну почему? Голос у вас бесподобный, почтения к авторитетам никакого. Я начинаю верить, что со временем у вас получится даже воплотить несбыточное. Но - придётся для этого слушать старого мёртвого композитора. И терпеть его выходки. Учить котят плавать - моё любимое занятие. Так что, если решитесь принять услуги учителя-призрака, считайте, что поступили в консерваторию заново.
- Я в ней и не училась.
- Да? Тогда вы очень наглая. И я не буду тратить на вас свои силы. Пока не дозреете, разумеется. Вот после - милости прошу. А до тех пор - извольте учиться у господ попроще.
- Откуда я их возьму? Знаете, где я сейчас живу?
- Неужто в Сибирии? Неважно. Меня же вы где-то взяли? Ну и консерваторию присните... Что с вами?
Голос его стал неразличимо далёким. Исчезло всё - кроме горя и обиды. И тогда Клирик всё-таки разревелся.
Когда Немайн запела, рядом оказались Бриана и Луковка. Начинающая целительница испугалась, хотела убежать - заткнуть больной рот не позволяла клятва Гиппократа.
- Успокойся, - сказала Нион, - Она поет не нам. Тому, кто ей снится. И вообще - если бы Неметона пела так, что своим достаётся, кто её на войну бы брал? Кто бы ей о победе молился? Не бойся. Лучше посиди, послушай.
И сама стала слушать. Пела сидха едва слышно, невнятно, на незнакомом языке, немного напоминающем лающую речь саксонских послов. Голос то звучал нормально, по человечески, то взмывал ввысь, тут же ломаясь в больном горле... Наконец, замолчала.
- А я её песню второй раз слышала, - похвасталась Нион, - а впервые, когда она на Гвиновом холме пела.
- Все говорят - молилась, - буркнула Бриана, - И вообще, мне Немайн нравится. Но сейчас петь ей вредно.
- Когда молилась - пела задушевно... - Нион говорила о своем, о слышанном. Как о настоящем.
- Я думала, у неё голос низкий, волнующий, мягкий. А это не голос, это нож, - Брианна поправила одеяло.
- Ну да, нож на врагов... Ой!
Немайн всхлипнула и прикусила губу. Кровотечения к этому времени прекратились, так что особой беды в том не было. Потом на глаза сидхи навернулись слёзы. А потом она начала плакать. Плакать, плакать и плакать. Просто слёзы, стекающие из-под сомкнутых ресниц. Без конца, и сколько же их!
- Это не может быть просто так, - заявила Бриана, - это вообще не похоже на болезнь.
- Позови Анну, - предложила Нион, - остальным пока не говори. Вдруг испугаются, а это только дурной сон. О несбыточном или минувшем.
Когда Бриана вышла, Нион тяжело вздохнула. Остановила накапливающуюся на губах богини кровь. Этого Бриана не поняла, а Анна не должна была увидеть. Всё-таки маленькая пророчица часто и помногу слушала разговоры мудрых людей. Если богиня поёт во сне, прикусила губу, заплакала - по отдельности это ничего не значит. Но раз всё вместе - будет война. Не маленькая. Не лёгкая. Не победоносная.Если не помешают. Старая формула пророчеств. А кто мешать будет?
Это стоило ему очень дорого. Или - очень дёшево - как посмотреть. Пришлось рассказать много секретов - и ещё больше обещать раскрыть потом, убедившись, что печь, созданная по словам богини, работает. Но устоять друид-кузнец не мог. Вперёд толкали страсть к знаниям, любовь к огню и металлу, и к тайне, конечно. Вот и пришлось менять много маленьких тайн на одну большую. Одну - ибо лучше установить суть той, у кого отец - бог всех ремёсел, никак нельзя. Это человека узнают, взглянув в лицо. Богов определяют по делам. А потому друид менял тайну на тайну - и преуспел. Удалось пронять
