разведчика есть этот 'взгляд', то и он может чувствовать себя в относительной безопасности.
Отношу себя к людям везучим, хотя бы потому, что оказался в числе ничтожных процентов, которые уцелели в войну 'от моего года'. Может, по причине этой везучести и в тюрьме я провел не слишком долго, всего пять лет: обменяли. А когда выносили приговор, я почувствовал только, что меня обманули: дали двадцать пять, хотя обвинитель 'просил' семнадцать!
Вербовать агента - дело чрезвычайно сложное: надо тщательно обезопаситься. Часто человек, имеющий доступ к закрытой информации, может работать одновременно на несколько разведок, и именно такой 'кадр' - лакомый кусочек для разведчика. Но надо перевербовывать, а это лезвие бритвы: в любой момент может 'заложить'. Я лично предпочитал вербовать на идеологической основе, и таких людей предостаточно, но надо их искать, найдя - изучать (мы говорим: разрабатывать), а уж потом и вербовать. К сожалению, основа может быть и другая: меркантильная, любовная (если речь о женщине), националистическая, а от основы, кроме качества работы агента, зависит и его устойчивость, надежность. Бывает, что с болью в сердце приходится отказываться от очень хороших агентов, имеющих допуск к очень важной информации, - почему? Если, например, агент оказывается или становится алкоголиком или если он по природе болтлив, тогда надо делать немедленно 'золотое рукопожатие', то есть прощаться. Вообще-то таких агентов другие разведки 'убирают': они либо откровенно продают, либо, бывает, идут на шантаж в надежде заработать еще больше.
Полковник А.:
У моего адвоката Донована шестнадцатикомнатный 'домик' с собственным лифтом и садом на крыше. Там же и офис, где я впервые в жизни увидел телевизор и телепередачу: великий Дюран смешил публику бруклинским жаргоном, считающимся истинно народным и веселым. Там же, у Донована, с которым я имел деловое знакомство как владелец 'Бюро по изобретениям' еще задолго до того, когда ему пришлось стать моим адвокатом на процессе, я познакомился с одним из его клиентов - элитарным членом синдиката мафиози, на чем-то погоревшим, а потому и обратившимся к Доновану за советом. В отличие от рядового члена мафии, у этого в петлице была пуговка (думаю, с бриллиантом), и он назывался 'баттменом', то есть 'человеком с пуговкой'; не знаю, случайно ли совпадение с 'бедменом' - плохим человеком? Кстати, чистокровный белый звучит в США, как если бы сказать 'чистый кавказец': 'кокэйжн'. 'Трактир' и 'публичный дом' по-английски тоже однозвучны - боже, какими только знаниями не напичкана голова разведчика!
Я знал одного русского, который в силу сложившихся жизненных обстоятельств стал курсантом, а потом и преподавателем американской разведшколы в Швейцарии, в Альпах. Он был из тех, которые мечутся, не могут твердо определиться, то есть лишены убеждений; как правило, это хороший народ, совестливый, но слабый и путаный, точнее сказать, запутавшийся. Нам удалось его перевербовать, предложив ему самое опасное: 'двойную игру'. Он согласился и вскоре выдал нам группу, которую довольно тщательно готовили для заброски в СССР (из 'бывших' русских); он сам с этой группой готовился два долгих года, но уж больно тяготился тем, что предал Родину. Потом он тяготился уже тем, что предал товарищей, с которыми делил тяготы и радости учебы. Такие, как он, я это прекрасно знал, долго не живут. Совесть в нашей работе, конечно, нужна, но какая-нибудь 'односторонняя': либо в ту сторону казнись, либо в эту.
Повесился. Хорошо, записки не оставил. Ни нам, ни им.
Интересно наблюдать, как паркуются и разъезжаются автомобилисты где-нибудь на Бродвее, бамперами слегка подпихивая другие машины, иначе ни въехать, ни выехать. Я лично так не могу из-за плебейской жалости к 'дорогим' вещам. Мальчишки, валяя дурака, могут на спор пройти по длинной авеню, ни разу не коснувшись ногами земли: по крышам припаркованных автомашин. Машина без вмятины, что солдат без шрама, боксер без сломанного носа и парикмахер без пробора. (Кстати, американцы, обожающие благозвучия и вообще кр-р-расивости, называют парикмахера 'танцором по волосам'!)
В начале 20-х годов я оказался в числе тех, из кого состоял первый (мы всегда добавляли: славный и легендарный!) выпуск нашей разведшколы. Не исключаю, что я вообще был первым советским разведчиком, заброшенным за границу. А учили нас, между прочим, четыре года - по полной программе, без торопливости. Что касается заброса, то он осуществлялся в ту пору проще простого: мне сделали документы, посадили в поезд, который шел из Москвы в Польшу, а в Варшаве я, не выходя из здания вокзала, пересел на поезд Варшава Гамбург, который и был местом моего назначения. Цель: найти в Германии старую русскую агентуру, работавшую еще на царя-батюшку и затаившуюся после революции в ожидании 'дальнейших инструкций'. Вот я и вез эти 'инструкции' в надежде склонить их работать на молодую Советскую республику. Идея была неплохая, но и не легкая, как может показаться кому-нибудь с первого взгляда. У меня было с десяток явок, а остальные пятьсот с лишним адресов мне должны были подослать из Москвы, если я смогу закрепиться на 'плацдарме'; пусть вас не удивляют такие могучие цифры агентуры, русская разведка всегда брала количеством, это общеизвестно. На 'качество' мы перешли только после революции и то вынужденно: нужны годы, чтобы готовить разведчиков, поскольку эта работа все-таки 'штучная' - стало быть, лучше меньше, да лучше!
Итак, Гамбург. Замечу, что я прекрасно владел немецким языком, даже несколькими его диалектами, отлично знал город с его достопримечательностями и расположением улиц, имел довольно приличную легенду, - что еще надо? Был 1924 год. С вокзальной площади, добравшись до нее без приключений, я сразу направился по первому адресу, выбирая кратчайший путь: одной 'знакомой' улицей вышел к порту, другой свернул к ратуше, и вот я в тихом и чистеньком переулке, где должен жить мой первый 'клиент'. Тут-то и произошло то, из-за чего я, собственно, открыл рот.
Представьте: раннее утро. Ни души. Иду по сонному переулку, высматриваю нужный мне номер дома. Навстречу движется издали какой-то человек в кожаной кепке с большим козырьком, эта кепка - единственное, что я запомнил. Вдруг, поравнявшись со мной, он меня спрашивает. 'Слушай, - говорит, - ты не знаешь, где тут можно поссать?' - 'Чего?!' Он повторяет вопрос. 'Да зайди, - говорю, хоть в ту или эту подворотню'. Он исчезает в подворотне, и только тогда я понимаю, что он спросил меня по-русски, и я по- русски же ему ответил! Ну, думаю, все: провал. И это называется первый советский шпион! Окончил с похвальной грамотой! И - всего полчаса в Гамбурге! Возвращаюсь на вокзальную площадь, сажусь на скамеечку, ставлю у ног чемодан и жду, как вы понимаете, ареста. Пять часов ждал. Не дождался... До сих пор не знаю, кто был этот, в кожаной кепке, и вообще, что случилось: вариантов так много, что ломать голову нет никакого смысла. У меня был знакомый еврей-закройщик, уроженец Западной Белоруссии, я шил у него костюм. Так он, говорит, хотел писать 'бумагу в правительство' по поводу ширины брюк (тогда была мода на матросские клеши), а то, говорит, учат у нас где-нибудь 'людей на шпионов', потом отправляют куда-нибудь 'у в Лондон с парашютом', и через десять минут после приземления их 'берут'! Почему? - спрашивал и сам отвечал: 'Бруки'! Вот и я мучаюсь: вдруг это не случайность, а он по 'брукам' узнал во мне русского?
Во всем мире сейчас распространено стремление к загородному жительству. Помните четыре условия истинного счастья, которые приводит Моруа, цитируя Камю, который, в свою очередь, процитировал Эдгара По? Возможно, ошибусь в порядке перечисления, но не это важно. Первое: жить на природе! Второе: чтобы тебя любили (не ты, а именно тебя, вот ведь как интересно повернуто)! Третье: заниматься каким-либо творчеством! И четвертое, которое, по-моему, совершенно недостижимо при наличии 'третьего': отказ от честолюбивых помыслов (а зачем тогда заниматься творчеством, позвольте спросить?)! В этом смысле мне больше импонирует интервью князя Голицына (того самого, который безвыездно жил в Крыму). Он наладил, как вы, наверное, знаете или слышали, производство шампанского 'Новый свет', регулярно получавшего в
