растаяла.
Я начал поправлять галстук, впопыхах одолженный у кого-то из товарищей, — страсть не любил эту часть туалета, мне казалось, что он сидит криво. Мазуров смотрел на меня, в глазах играла смешинка: ей- Богу, он угадал мои мысли. Это приободрило меня:
— С кем посоветоваться? С товарищами по работе, с женой? Насколько я понимаю, когда предлагают такую должность, советоваться ни с кем нельзя. Есть недруги, есть друзья, мало ли что присоветуют, да еще и разболтают. А думать — хоть час, хоть минуту, какая разница, мозгов не прибавится…
— Значит…
— Дайте отдышаться, поджилки трясутся. Это ж какая ответственность! А если не получится?
— Прогоню, только и всего, а как же иначе? — глаза его сверкнули озорством. — Значит, договорились?
Никак не пойму — человек серьезный, а манера говорить как бы мальчишечья, ироничная. У меня невольно вырвался тяжелый вздох. Тебе, начальник, шуточки, а мне каково? Не нужно долго ломать голову, чтобы понять, что жизнь возносит меня на большую высоту. Шутки шутит кандидат в члены Политбюро ЦК, человек с портрета. И все же ответ давать надо.
— Когда на работу выходить?
— А что не спрашиваете, какая будет работа?
— Все равно скажете, зачем время попусту тратить? Бумажная, полагаю.
Он засмеялся:
— Вот это деловой подход… День на то, чтобы очистить стол в редакции от компромата — любовных писем и всякого такого… — он нажал кнопку и вызвал первого помощника.- Виктор, покажи Борису Владимировичу кабинет, выпиши удостоверение, введи в курс дела. Только держи ухо востро: он парень лихой, — улыбнувшись, он протянул руку.
Я вспоминаю время, проведенное возле него, как самое счастливое в моей жизни. Человек высокой культуры и разносторонней образованности, по житейски мудрый, обладающий ровным характером, сдержанный, простой в общении и обаятельный — у него было чему поучиться. Но главное, что он дал и к чему я стремился — дал полную свободу в выражении мыслей и слов. Я наконец стал свободным!
Первое задание, которое получил, меня не только озадачило — ошеломило.
— Помогите разобраться в истории с вейсманизмом и морганизмом, в чем суть расхождений между нашей наукой и западниками. Срок — два месяца. Больше ни на какие дела не отвлекайтесь. Поднимите литературу, поищите людей знающих и объективных. В зубах навязли Лысенко и всякие мичуринцы, пользующие гениального садовода в своих целях. Не бойтесь расхождений с официальной точкой зрения и не пытайтесь угадать мою позицию. Мне нужен не подхалим, а оппонент, подхалимов вон целых четыре этажа, — махнул он рукой в сторону двери.
— А из партии не вылечу, если с линией разойдусь?
— Вылетим, так вместе. Устраивает?
Потом еще было задание определить, какой путь выгоднее в мелиорации — спорили два направления, и во главе обоих академики, и тот прав, и тот прав. Где она — правда? А решение принять должен ЦК. В общем, большому руководителю не позавидуешь.
Зимой мы поехали на совещание передовиков сельского хозяйства в Киев целой компанией. В Гомеле к нам должны были подсесть первые секретари обкомов Гомельского — Иван Евтеевич Поляков и Брестского — Алексей Алексеевич Смирнов. К вагону подошли мои родители. Я не баловал их приездами на родину, и потому каждая минута, хоть бы и случайного, свидания для нас была радостью. 20 минут технической стоянки поезда мы так и провели, обнявшись, обмениваясь ничего не значащими и так много значившими словами. Свисток паровоза. Я поднялся в вагон и прильнул к окну. Мои милые старики так и стояли, прижавшись друг к другу, на том месте, где я их оставил. Одинокие, будто брошенные, в тусклом свете станционных фонарей, они неотрывно смотрели в окно вагона. Холодный ветер гнал поземку, откидывая полу черной шинели отца. Милые мои, взял бы вас с собой, кабы моя воля, взял и не отпустил от себя ни на миг. Мне так вас не хватает! Поезд тронулся, а я не отходил от окна.
— Тяжело оставлять, да? — сочувственно сказал Кирилл Трофимович и слегка пожал мне плечо.
И это было дороже тысячи слов. Я понял, что буду привязан к этому человеку всю жизнь.
В Киеве, ступив на перрон, я взял свой чемоданишко и попробовал ухватить неподъемный чемодан “хозяина”, думая, что так положено. Но он остановил мой порыв:
— Это не ваше дело, да и не умеете услужать…
В громадном особняке, где разместили наше руководство, ко мне подскочила местная обслуга:
— Что любит ваш хозяин, как составим меню?
Мне хотелось сказать: а что-нибудь полегче спросить не можете? Раньше на подобные вопросы отвечал прикрепленный чекист, обязанный знать привычки и пристрастия “хозяина”. Но теперь его не было: Никита отменил охрану кандидатов в члены Политбюро. Я изобразил бывалого:
— А вы как думаете? Конечно, добрый украинский борщ с пампушками, такой, чтоб ложка стояла, кусок отбивной, чтоб глазам стыдно, а душе радостно, варенички и тое-сё, что положено… — Откуда мне было знать, что Янина Станиславовна, супруга Кирилла Трофимовича, держала его на всем протертом и диетическом.
Когда перед ужином заглянул в столовую, у меня помутилось в глазах. Стол был раскинут персон на двадцать. Посредине от края до края сплошной лентой стояли бутылки всех размеров, форм и расцветок, засургучованные и сверкающие серебром и золотом. А вокруг закуски, сплоченные так, что и палец меж ними не вставишь. Сверкающий хрусталь, крахмальные салфетки, горы фруктов, кроваво-красные ломти арбузов. Не удивительно, что, глянув на такое великолепие, Иван Евтеевич Поляков, не теряя времени, внес предложение:
— Ты, Кирилл, не пьешь, а помощнику можно выручить земляка?
— Отчего же нет, — и добавил: — Этот может.
— Ну а ты, хоть капельку…
— Разве что коньяка пять граммов, — а рука уже потянулась к запретному плоду — исходящему соком куску буженины.
После ужина решили прогуляться. Была тиха украинская ночь, и роняла она неторопливо снежные хлопья. Тишь такая, что слышно шуршанье снежинок. Вышли на Владимирскую горку, и тут хорошо поевшим хлопцам захотелось поиграть в снежки. Пошла веселая кутерьма, которая окончилась тем, что все трое, свалясь в кучу-малу, покатились вниз. А я, подобно клуше, обороняющей цыплят, метался вокруг: не дай Бог, вывернется милиционер и задержит кандидата в члены Политбюро ЦК и двух первых секретарей обкома. Приведут в отделение, а документов ни у одного нету, все оставили в особняке. Удостоверение есть только у меня, придется пойти в залог самому. Перепачканные в снегу, лохматые, веселые, шли обратно и орали — ни дать ни взять мальчишки. В кои-то веки вырвались на свободу. А завтра опять парадные костюмы, галстуки, настороженность и аккуратность — не дай Бог, лишнее слово с языка сорвется.
В том году мы залили на Центральной площади Минска каток. Народ валом повалил на него, да и Кирилл Трофимович, если выдавался свободный вечер, любил побегать на “хоккеях”. Благо от катка до здания ЦК было метров триста, переодеться можно было в кабинете.
Не мною придумано: жизнь подобна зебре — полоса белая, полоса черная. Причем полоса черная наступает, когда ее совсем не ждешь. Мы приехали в Москву на пленум ЦК КПСС. Утром Кирилл Трофимович пошел в Кремль. Я, как всегда, сидел у телефона — мало ли что понадобится “хозяину”, он должен выступать. Звонок раздался не более чем через час:
— Кириллу Трофимовичу плохо. Увезли в больницу.
Врачи определили нервное истощение и уложили его надолго. Хуже нет остаться без руководства — и на работу ходить надо, и сделать нечего. Другие секретари пытались прибрать меня к рукам, но я не дался, а вместо этого сочинил книжку рассказов и отнес в издательство. К печати приняли. Стал прорабатывать кое-какие проблемы впрок, но все валилось из рук: приближались выборы в Верховный Совет СССР, а избирательная комиссия молчала. А уже начались выступления членов Политбюро с программными заявлениями в печати и сообщения о выдвижении их кандидатами в депутаты. Страшно подумать, если в положенный срок наш не встретится с избирателями и “Правда” не опубликует его выступление, значит,
