Феня бросила халат на лавку и пошла в переднюю.
— Хватит стучать-то, солнышко вон закатывается, а вы опять все изгваздали. Когда убираться стану?
— Не мешай, — повелел Сеня.
Но теперь она не подчинилась, пошла устрашающей грудью вперед:
— Это я мешаю? Ах ты, змей косорукий! Да я двадцать лет твою мазутную одежу стираю, двадцать лет железки твои грязные терплю, звон твой противный слушаю! Да ты знаешь, что из-за тебя счас хорошую женщину обидела, самое Веру Натольевну?! В слезах от нас пошла, в рыданьях! И все из-за тебя, из-за твоих железок — ферму бросил, товарищев своих бросил, работу бросил! Живите как хотите, я изобретенье делаю! Скольких же людей ты мучаешь, какие горькие слезы из-за тебя льются!..
Сеня мог бы сейчас запустить в нее чем попало, мог выставить в толчки, но Феня знала, что он не переносит слез, даже упоминания о них боится, и стала со слезой кричать о чужих и своих слезах, проклинать его, грозила выгнать или уйти с детьми куда глаза глядят. Пусть тут тешится своими железками день и ночь, пусть хоть весь дом заваливает ими — не жалко, только бы не знать больше этого мучительства.
Сеня растерялся, виновато встал, поправил грязные трусы.
— Фенечка, да что ты, красавица стосильная, раскричалась? Клетки нервной структуры гибнут без восстановления первоначальности.
— У меня не сгибнут, не бойсь. А погибнут, туда и дорога, отдохну от этой жизни.
— Хватит, мамка, завела! — вмешалась Михрютка — Вытру я тут, уберу, все уж отвинтила. А утром полы помою.
И Сеня опять выстелился:
— Не сердись, Фенечка, все сделаю, что скажешь. Мне вот только закончить надо, нельзя бросать такое изобретенье вначале.
— Да чего бросать, когда его у тебя расколотили! Бросать-то уж нечего, сам же говорил.
— Не магистраль — другое изобретенье начал.
— Ох господи, когда же это кончится! — И, не удержавшись, захлюпала, жалея себя и свою разнесчастную жизнь.
Ночью они помирились.
Успокоенные, довольные друг другом, лежали они в супружеской широкой постели и вспоминали самое начало совместной жизни, первое знакомство. Было оно не очень выгодным для Фени, но, женщина смелая, откровенная, она не боялась невыгодности и вспоминала тот давний зимний день уже без стыда, потому что успела кое-что изменить в нем, поправить, занавесить.
В который уж раз переживая сладкий ужас, она и сейчас видела пухлый искрящийся снег, в котором она обожглась и малость отрезвела, буйного Ваську с кочергой в руках и веселого Федьку, орущего ему с порога бытовки: «Окуни, окуни ее еще разок в сугроб!»
Бытовка стояла на окраине тогдашней Хмелевки, село по случаю праздника гуляло, слышны были разудалые переборы гармошек, веселые нестройные песни, частушки.
Феня кинулась к Сене, ошалело застывшему с открытым ртом — как же, сама Феня Цыганка в таком виде, вдова-невеста хмелевских молодцов, не вернувшихся с войны! И эта-то красавица сиганула ему за спину, боясь Васьки, а Сеня все не двигался, улыбался, и когда косматый Васька замахнулся на него кочергой — «А-а заступничек!» — пришел в себя. И вроде без усилия вырвал кочергу, дал Ваське легкую подножку и железными своими руками связал ему, лежащему, ноги той же кочергой, перекрутил ее как проволоку.
Васька, сидя в снегу, пробовал освободить ноги, пытался встать со связанными и в бессильной злобе катался по тропе, звал Федьку. А тот веселый-веселый, а погрустнел, когда увидел, как большеголовый сельский дурачок будто шутя усмирил его неробкого приятеля. И опасливо посторонился, пропуская Сеню с Феней в бытовку.
В тот год женатой, счастливой беспокойности он так был занят освоением природных богатств Фени, что забыл про изобретательство и ничего не делал, кроме постоянной работы возчика продуктов в магазины райпотребсоюза. Правда, помогал еще приемной своей дочке Розе учить уроки. И два других года были пустыми, потому что перед образованием рукотворного волжского моря все хмелевцы стали переселяться на возвышенное место, пришлось ставить вот этот дом, сарай, изгородь. К концу пятилетки он сделал только усовершенствованный детекторный приемник для нового дома — отвлекли другие заботы: Феня потребовала ребенка. Илиади после обследования его виноватого организма сказал, что истовость в любви, к сожалению, не принесет им искомой пользы, не надейтесь, Погоревав, Феня откровенно предложила «прикупить» на стороне, чтобы не брать из детдома с неизвестно какими врожденными изъянами. А тут в отцы своему ребенку она выберет подходящего человека, чтобы не унижать Сеню, дать ему достойных детей. И Сеня, подумав, согласился, поскольку Феня любила его и детей, а он любил детей и Феню. Но переживал страшно.
А потом притерпелся, потому что Феня, кроме этих редких случаев злодоброй неверности, оставалась преданной мужу и семье, не мешала его изобретательству и учебе в вечерней школе, терпела его железки и ночные бдения над книгами, защищала от злой молвы при неудачах и гордилась при изобретательских победах.
Сеня заполнил семь амбарных книг чертежами и описаниями изобретений, примерно половина их воплотилась в действующие модели и образцы, а десятка два механизмов и установок работали на фермах и в мастерских совхоза. Кроме того, он сделал немало рационализаторских усовершенствований и различных приспособлений. За эту подвижническую деятельность ему объявляли благодарности в приказах, давали премии до пятидесяти рублей, награждали Почетными грамотами и даже водили в милицию, штрафовали, вызывали в суд. Это уж за портативный самогонный аппарат «Черная туча», сделанный им для знакомых мужиков из соковарки. Мужики размножили удачную модель, но оказались плохими конспираторами. Сеню в тот год таскали на допросы чуть ли не каждый месяц. Щербинин еще был жив, но лежал в больнице. Если бы выздоровел — посадил бы. И правильно.
— А как ты вел меня под ручку на другой конец Хмелевки, помнишь, Сеня? Встречные над тобой подсмеивались, спрашивали, не невесту ли ведешь, а ты даже не улыбался и всем отвечал, нет — жену. Никогда я не видала тебя таким серьезным. И если бы ты знал, Сенечка, как я тогда радовалась! Ноги несли меня как пушинку, земли не чуяла, и светилась я вся от счастья, от рождественского твоего подарка- предложения. Меня ведь никто уж не звал в жены — бабе тридцать, а замужем не была, гуляет, дочь школьница…
К большим, глобальным изобретениям выходил он не часто. Первой такой попыткой был проект универсальной механической коровы (УМК-1), отвергнутый покойным Щербининым без всякого обсуждения. Если-де и для твоей «коровы» нужны корма, дело дохлое. Следующие две попытки тоже были неудачны, и только теперь он вышел на неисчерпаемую тему современной дороги жизни.
— Весь тот год любовался ты моей пригожестью, — смаковала Феня, — тешился бабьей моей красотой. Откуда только ты силу брал? Ты и спал-то тогда по два часа в сутки. А я готова была совсем не спать, я уж знала: никакой ты не дурачок и не блаженный, а самый настоящий человек, самостоятельный и надежный. Столько лет смеются над твоей добротой, над изобретеньями, если не удадутся, а ты стоишь на своем, не бросил любимого дела и что теперь ни смастеришь — лучше всех, ей-богу! И мою красоту ты понял не как другие, не для своего минутного удовольствия, а для всей жизни — никогда этого не забуду! Наши мужики-то, они как рассуждают? Нам с лица не воду пить, и с корявой можно жить — старая пословица зря не молвится. На красоту-то все падки, ее охранять надо, воевать за нее, а то уведут. Только неправильно это, Сеня. Красота, она и сама за себя постоит, если захочет. Настоящей бабе, Сенечка, много мужиков не надо, ей одного дай, но своего, чтобы только для нее был, чтобы родной, ненаглядный, единственный. Как ты, Сеня! Только с тобой я поверила, что есть на свете любовь. Ей-богу! И занимайся своими железками сколько хочешь, плюнь на мою ругань — я баба, двадцать лет терпела, еще сорок потерплю. Люблю я тебя, горе ты мое веселое!
И крупная, полная Феня, тяжело скрипнув кроватью, прижалась благодарно к худенькому Сене, жилистому, мускулистому, как маленькая девочка к всесильному отцу, и он погладил ее по голове, по тугому плечу, обтянутому гладкой ночной рубашкой. И вздрогнул от нечаянной мысли, поданной привычным
