— Стой, стрелять буду! — Это приказывал Федя-Вася.
Подошел запыхавшийся Чернов, увидел сидящего на траве Лапкина.
— Кого тут убивают, тебя, что ли?
— Убери волкодава, дядя, убери скорее, дедушка! — Лапкин, сидя, пятился к машине. — Мы же так только, шутейно. Убери зверя!
Монах подтянул за ошейник овчарку к ноге, презрительно бросил:
— Вставай, басурман. И не дрожи. Умел пакостить, умей и отвечать.
Лапкин опасливо поднялся.
— Мы отведать хотели, дедушка… Мы маненько. Дядя Степан Бугорков подбил, я не хотел. Вот ей- богу!
— Тьфу! — Монах презрительно плюнул ему под ноги и увидел, что Лапкин стоит босиком и что-то делает руками сзади. — Повернись спиной!
— Не надо, дедушка, я больше не буду, ей-богу!
— Внучек нашелся. Повернись, говорю!
Лапкин со стыдливой церемонностью повернулся, и Монах, грешник, не удержался от смеха, а медлительный Чернов покачал головой: Лапкин старался прикрыть одной рукой белые ягодицы, а другой подбирал свисающие длинные лоскутья — от штанов сзади осталась только опушка, стянутая ремнем.
— Молодец Дамка! — похвалил Монах. — Таких стервецов душить надо без разговору.
Чернов не одобрял такой крайности, но и не осуждал Монаха: где нет строгости, там и твердого порядка не добьешься. Положим, одной строгостью порядка тоже не наведешь, сознательность должна быть, но опять же сознательностью без строгости ничего не сделаешь. Она, сознательность-то, у каждого своя, а строгость Монаха, как закон, одна для всех.
Бесшумной тенью появился в сопровождении маленького Феди-Васи квадратный Бугорков, тоже, как и Лапкин, босой. Вот почему не слышно было второго топота. Этот, если в сапогах, бухал бы на всю ивановскую округу.
— Еще один, стало быть, — сказал Монах. — Пошли тогда ближе к свету.
— Одноделец будет, — сказал Федя-Вася. — А одноделец, он кто? Сообщник преступника. А сообщник кто? Такой же преступник. А ну оба — шагом марш к «Лукерье»!
— Я на стреме стоял только, — пробурчал Бугорков, мелко ступая босыми ногами: мокрая от росы трава была прохладной. — Степка, сопляк, меня подбил, ити его мамушку.
— Врет, ей-богу, врет! Он первый: давай, говорит, закуску сорганизуем.
— Ну и что? Я про закусь в общем сказал, а ты сразу к этой рыбе обратился. Может, я огурцов хотел на закусь. Рыбу-то, ее варить еще надо, жарить, а огурцы режь и ешь. А можно кусать не резамши.
— Ку-усать! А ножик кто мне точил? Для огурцов, да?
Они вышли к кафе «Лукерья», встали под лампочкой у раздаточного окна, и Федя-Вася достал болтавшуюся у колен планшетку, раскрыл ее, не торопясь, стал раскладывать на прилавке вооружение: папку для протоколов, двуствольную самописку, очки.
Тут все было ясно. Мужики хотели взять себе долю от общей добычи (они считали ее общей, поскольку помогали засовывать голову в цистерну), но не учли, что она умеет защищаться. Едва Лапкин с ножом прикоснулся к ней, его током отбросило в сторону метра на два. А может, от неожиданности сам отскочил. Он хотел бежать, но упал и не мог подняться, даже крикнуть не мог.
— Как это не мог, когда заорал, будто тебя режут.
— Это я потом, когда собака схватила.
— А собака-то как узнала? Мы же на цыпочках подкрадывались, босиком, тихохонько.
— Хватит пререкаться, — приказал Федя-Вася. — Нас дело ждет, а не пустое говоренье. Какое дело? Во-первых, составим подробный протокол…
Монах усмехнулся:
— И тут бумаги. Ты что, не видишь, что это сволочи?!
— Извините, гражданин Шишов, но определять — дело не наше.
— Как не наше, когда они разбойничают!
— Что же, по-вашему, делать?
— Расстрелять! — И для убедительности взломил двустволку, вставил патрон в правый ствол. — Обоих поставим у дамбы, хоронить не надо, место глубокое.
— Можно, — понял его Чернов. — И знать никто не узнает. Чего с ними, с пьяницами…
Лапкин с Бугорковым заполошио переглянулись: этот Монах, говорят, пощады не знает, на расправу скор, не зря его все боятся. И уже хотели бухнуться в ноги, да помешал прямодушный Федя-Вася:
— Расстрелять без суда и следствия? Извините, гражданин Шишов, но это называется как? Это называется самосуд. А на самосуд мы не пойдем. Не имеем права.
— Тогда выпороть крапивой, — предложил Чернов.
— И это будет самосуд. Почему? А потому что состав преступления не соответствует размеру и форме наказания. Крапивой порют кого? Ребятишек, когда они озоруют или в чужой сад-огород лазиют. А тут мы видим что? Взрослых людей и злоумышленное преступление. Какое? Вышеизвестное, за которое накажет суд по соответствующей статье.
— Крючок ты, — сказал Монах с сожалением. — Старый милицейский крючок. Пошли, Кириллыч, от него подальше.
И Монах с Черновым в сопровождении Дамки пошли к берегу, где красно пульсировали, то вспухая, то утишаясь, живые угли потухающего костра.
X
Утро обрушилось на Ивановский залив шумным, быстро нарастающим обвалом.
Первыми примчались на попутной машине и сразу кинулись смотреть, жива ли рыба, Парфенька с Витяем. Вслед за ними прибыл из совхоза во главе с Мытариным весь его наличный грузовой транспорт — тридцать шесть бортовых машин, включая самосвалы. Суетливо гудя, они маневрировали и выстраивались на дамбе, готовясь пойти за рыбовозкой Витяя. Затем приехали с бригадой плотников и слесарей Сеня Хромкин и длинноносый инженер Веткин. Плотники под руководством Сени стали сбивать из тесовых досок легкие длинные желоба, а Веткин со слесарями начал отлаживать на холостом ходу работу ленточных транспортеров. Потом на «рафике» приехали связисты Примака. Проволочники с телефонными аппаратами и переносными катушками кабеля за спиной потянули связь от ветлы вдоль поселка на Хмелевку. Радисты быстро вырыли неподалеку от той же ветлы окоп, установили рацию, забросив провод антенны на самую макушку дерева, и стали кричать: «Хмелевка! Хмелевка! Я — Ивановка. Как слышите? Прием». Один покричит-покричит, потом другой — на переменках. Примак стоял, как главнокомандующий — форма одежды повседневная полевая, на широкой груди бинокль, высокий, стройный, пятки вместе, носки врозь, — на бугре, слушал радистов и наблюдал за удаляющимися проволочниками. Автономная связь — это вам не шуточки.
На «скорой помощи» приехал с молоденькой медсестрой старый Илиади, а за ними в крытом грузовике быстрая Клавка Маёшкина, нарядная накрашенная, с веселым транзисторным приемником. Помахав всем рукой — «Привет, труженики!» — она скрылась за дверью своего заведения, и в следующую минуту голубая «Лукерья» ожила: распахнулись оба окна, освободившись от ставень, запел звонче транзистор («Ах ты, душечка, красна девица»), застучали ящики, зазвенели бутылки, вносимые двумя грузчиками. Старый Илиади указал сестре место медицинской палатки рядом с кафе и пошел на дамбу к шоферам, чтобы провести беседу о природе человека. Но и шофера торопились к веселой «Лукерье» и ее хозяйке. Никакие уговоры Илиади о пользе знаний не действовали. Вскоре у раздаточного окошка выстроилась большая и веселая очередь. Красивая Клавка притягивала мужиков как мощный магнит, хотя обжуливала их и они это знали. Правда, работница она была что надо, всех мер.
Илиади подумал, поглядел и стал оклеивать плакатами кафе, ствол ветлы, борта машин, стенки транспортеров — помните о личной гигиене, о желудочно-кишечных заболеваниях, мойте руки перед едой,
