— Не ошибаешься. — Межов с улыбкой поднял обе руки. Он был доволен, что кандидатуру Ручьева даже не пришлось предлагать: выбор сделан снизу и устраивал всех.
— Тогда спасибо за доверие, — сказал Ручьев. — Возвращайтесь на свои рабочие места, а мы с товарищем Башмаковым проведем в быстром темпе приемо-сдачу. Думаю, что уже завтра с утра я буду к вашим услугам. Обращайтесь в любое время, когда понадобится.
В зале одобрительно заговорили, зашумели отодвигаемыми стульями, засмеялись, потекли в распахнутые двери.
— Рано торопишься, понимаешь, — сказал Башмаков, не глядя на Ручьева. — Без приказа я комбинат тебе не сдам.
— Привет! Вам что, уши заложило, да?
— Извини-подвинься, но слова к делу не пришьешь. Письменный приказ нужен.
— Не спорьте, — вмешался Межов, поднимаясь. — Сейчас я позвоню Дерябину, и получите приказную телеграмму. Через час-полтора.
— Вот тогда, понимаешь, и начнем. А то больно быстрые, разлетелись. Мы еще, извини-подвинься, поглядим, куда вы полетите со своей легкокрылостью. Тише едешь — дальше будешь.
— От того места, куда едешь, — ввернул Ручьев.
Башмаков, не желая дальше спорить, спрятал трехцветную ручку, взял под мышку красную папку и повернулся к Межову:
— Вы, Сергей Николаевич, хоть и молодой руководитель, но неглупый, понимаешь, и меня поймете. Авторитетно заявляю: с этим, извини-подвинься, выдвиженцем добра не будет.
— Почему? — улыбнулся Межов.
— Порядок не уважает, вот почему! «Обращайтесь в любое время, когда понадобится»! Ерунда, понимаешь. Распорядок дня должен быть, строгий режим, приемные часы. И говорить с народом надо, извини-подвинься, официально, серьезно, а не с улыбочками. Вы не в семье, а в рабочем коллективе. Дистанция должна быть, понимаешь, с первого дня, сразу. Чтобы чувствовали и, извини-подвинься, соблюдали. А вы сами нарушаете порядок.
— Чей?
— Наш, процедурный! Должно быть выдвижение кандидатур, обсуждение, голосование, подсчет голосов, а вы, извини-подвинься, чохом, одними выкриками и хлопаньем решили.
— Не хлопаньем — единодушным одобрением, аплодисментами.
— Аплодисмент не документ, к делу не пришьешь. А вы, извини-подвинься, и президиум не избрали, вели собрание, понимаешь, без секретаря, без протокола.
— Да нет, я записывал.
— Не имели права, понимаешь, секретарь должен.
— Формальность.
— Извини-подвинься, Сергей Николаевич. Кто подписывать будет, вы один?
— Почему я, а — вы? Неужели не выручите?
— Не имею права, понимаешь.
— Ну ладно, и так обойдемся. Дерябин нам поверит. Как считаешь, Анатолий Семенович, поверит?
— Поверит, — веселился и Ручьев. — Вон сколько живых свидетелей, а бумажки… — Он махнул рукой и пошел вслед за Межовым, в столовую перекусить. Рабочие пообедали до собрания, а они не успели.
— Товарищ Межов, произойдет беда, учтите, авторитетно предупреждаю! — крикнул Башмаков вдогонку. — Соблюдение порядка…
Ручьев, смеясь, захлопнул за собой дверь.
— Вот его порядок, гляди, — сказал он Межову, ткнув пальцем в сторону комбинатского сквера, примыкающего к производственной территории.
Межов остановился, разглядывая входную арку с лозунгами и призывами, прочитал:
— Его творчество?
— Да, личный вклад товарища Гидалия Диевича Башмакова в культуру. Все написанное по стенам, арке или скамьям он называет «стационарной агитацией», а таблички, плакаты и лозунги, которые можно снять, — «транзитной».
— Надо посмотреть поближе.
Они прошли в сквер, тенистый, с ровными рядами цветущих медовых лип и белоствольных берез, со скамьями вдоль дорожек и цветочной клумбой, с подстриженными кустами шиповника вдоль забора. Сквер хороший, ухоженный, но испорчен и здесь пошлыми табличками и надписями:
— Что же ты до сих пор молчал? — упрекнул Межов.
— Я думал, ты знаешь. В районке весной фельетон был, да Башмаков не понял их иронии, оставил без последствий.
— Вмешался бы. Дело-то больше молодежное. Или после женитьбы в сквер уже не заглядываешь?
— Собирался, да то посевная, то заключительные занятия в комсомольской сети, то еще чего. Вот теперь надо браться с другой стороны — как директору.
— И не мешкая. — Сквер-то ведь уютный, чистый.
— Это трудами Fнтиповны и Михеича, здешних вахтеров. Подметают, поливают, белят, красят… Добрые старики.
— На комбинате много хороших работников. Развяжи им руки, не сковывай инициал-иву, и дело пойдет. Вон они как радостно тебя встретили. Будто долгожданный большой праздник.
— Это они увольнению Башмакова радовались, а не моему назначению.
— Ладно, не скромничай. Пошли обедать.
— Идем.
IV
В тот же день Ручьев с секретаршей Дусей снял в сквере все нелепые таблички и бестолковые призывы «транзитной агитации», а «стационарную» мазню оставил до завтра. Надо закрашивать или соскабливать, а времени уже не было, он допоздна проходил с Башмаковым по цехам, занимаясь приемо- сдаточными делами, и освободился только к восьми вечера. Он бы и «транзитную» не успел убрать, если бы не помощь секретарши Дуси, которая не ушла после рабочего дня. Как и многие девчонки, она была тайно влюблена в своего комсомольского секретаря и теперь чувствовала себя самой счастливой. Отныне она каждый день будет видеть его, сидеть у его двери в приемной, знать, чем он занят, помогать ему, оберегать от назойливых посетителей.
— А сквер-то веселей стал, а, Дусь?
— Веселей, Анатолий Семенович. Красивше. Сплошные запреты были: не влезать, не сорить, не валяться, не целоваться… Он и меня в бабкину юбку нарядил. Понимаешь чертов, извини-подвинься! Видите, какая я в ней уродина?
Ручьев отшагнул с аллеи в кусты, поглядел и опроверг:
— Таких никакая одежда не может испортить. Красавица!
— Что вы, Анатолий Семенович, в мини я красивше. Можно, я завтра на службу в мини приду?
— Не только можно — нужно! Всеми силами и средствами вышибем затхлый дух башмаковшины,
