красила ее, потому что не смягчалась обаянием молодости, выродившись в вульгарную крикливость. Такой громкой и тоже на свой лад красивой была только Клавка Маёшкина.
— Двух цыплят задушил, стервец! — кричала Феня, тыкая пальцем в сторону Титкова, который с палкой и котом на коленях сидел на боковой скамье подсудимого. — Одного во вторник задушил, другого в пятницу. И какие тут свидетели, когда сама видела. Клушка кричит, крыльями по земле хлыщет, а ему хоть бы что — цап-царап и поволок. Я — за ним, а нешто догонишь, когда у него четыре ноги, а у меня две. И на ферме утят ворует, я директору говорила… Если, не дай бог, пымаю, вот етими вот руками удавлю паршивца. И ты на меня, Титков, буркалы не выворачивай, ты похлеще его, Шкуродер несчастный!
— Че-ево? — Титков придержал насторожившегося кота и взялся за палку.
Митя Соловей тревожно постучал карандашом по графину:
— Гражданка Буреломова, вы не имеете права оскорблять ответчика. Объявляю вам замечание.
— Да за што замечанье-то? Его все так зовут, он никого не щадил, когда налоги с нас драл, ни вдов, ни солдаток с детьми.
— Это все в прошлом, гражданка Буреломова, и к нашему делу не относится. Говорите по существу.
— Да как же не относится, когда все его существо в етом самом. И не шипи на меня, не пугливая!
— Гражданка Буреломова, делаю вам второе замечание. Будете оскорблять еще, лишим слова и оштрафуем.
— Вон што! Какой же вы суд, если Титкова защищаете? Где же ваши правильные глаза? Зачем вас выбрали? Сеня, твоей жене штрафом грозят, а ты мечтаешь! — И, досадливо махнув на него рукой, села с Пелагеей Шатуновой.
Сеня грустно вздохнул. Он беззаветно любил свою Феню, горестно замечал и про себя оплакивал ее увядание, справедливо обвиняя время, эту беспощадную философскую категорию, в тягчайшем из преступлений — в уничтожении красоты.
Спокойная Пелагея Шатунова, поднявшись, подтянула по-старушечьи повязанный шалашиком серый платок и сказала, что кот утащил у нее шесть цыплят. Жалко, слов нет. Ранние цыплята-то, большие уж были. А Титков ли кот таскал, она в точности не знает. Правда, такой же полосатый и большой, как Адам, да ведь таких-то много у нас, он всех кошек, наверно, обеспечивает, и котята родятся в него. Вот и Феня скажет. Скажи, Фень.
— В него, — подтвердила Цыганка. — В Хмелевке скоро все коты и кошки полосатые будут.
— Чего же все на одного Адама валите?
— Он ведь их породил, как вы не поймете! — вмешался Сеня, поддерживая свою Феню. — Это прежде неправильно говорили, что сын за отца не ответчик, а отец — за сына, а теперь должны отвечать, если добраться до глубины истины. И он сам отвечает и его хозяин.
— Правильно, — крикнула Феня. — За распутство. Титков презрительно усмехнулся:
— Глядите, какая невинность! Чья бы корова мычала, а твоя-то — молчала.
— Граждане, так нельзя. — Митя Соловей зазвенел по графину. — Держитесь в рамках приличий и говорите спокойно. И что за нелепость обвинять животного в распутстве!
— Какие сами, такие и сани, — сказал Титков.
— Не в этом дело, — осмелился опять Сеня. — Тут надо осмыслить глубже, с философской точки зрения. Во всех газетах пишут о преждевременной акселерации молодежи, она теперь живет без печали бедности, за свой завтрашний день продолжения жизни не беспокоится. Все это происходит потому, что у нас такая твердая власть, все дает родному народу.
— И плодит иждивенцев, нахлебников, — рявкнул Титков.
— Не согласен с вами, Андрон Мартемьянович. Нахлебниками мы их делаем сами по неправильности воспитания в семье и школе.
— Распустились, не знают, как лошадь запрягать. Скажи, Кириллыч!
Чернов степенно разгладил усы, посмотрел на председателя, упустившего вожжи заседания, на строчившую протокол Юрьевну, хотел по привычке встать, но вспомнил, что он за судейским столом, и рассудил с места:
— Насчет запрягать — правильно, не умеют. И это плохо. Но опять же на мопедах гоняют с десяти — двенадцати лет, техники не боятся — это хорошо, им на ней работать. Только вот гоняют с одной этой пользой, а мы лошадь запрягали не для учебного катанья, а для работы. Учеба рядом с трудом шла, в пристяжке, и лошадь отрабатывала свой корм вдвойне, а мальчишка учился делу и ответу за свое дело, за труд, знал цену и хлебу и лошадиному корму. Положим, машина дурее лошади, она бороздой сама не пойдет, не поедет, цена же за нее немалая, корм дорогой. А знает твой Петька-Тарзан цену бензину, который жгет на мопеде? Нет, он знает только, что восемь копеек за литр,[22] а это дешевле бутылки газированной воды. И опять же те восемь копеек не он зарабатывал, а ты. Это одно. Второе: бензиновой колонки для частников у нас нету, а в Хмелевке полно и мопедов, и мотоциклов, и легковушки появились. И все ездиют. Где они заправляются?
— Кто у шоферов покупает за бутылку, кто у трактористов. Им для пускачей бензин дают.
— Им дают, а они, стало быть, продают.
— Вор-руют! — не стерпел Титков. — Я всегда говорил и говорю: главное зло — частная собственность. От нее происходит разврат, лихоимство и всякое непотребство.
Митя Соловей поднял руку, призывая к тишине.
— Так нельзя, товарищи. У нас заседание суда, а не сельская сходка. Вы закончили, товарищ Чернов?
— Закончил, но не все. Насчет разврату хотел сказать.
— Давай, Кириллыч, вспомни молодость.
— Не скальтесь, слушайте, если пришли, дело тут нешутейное. Сеня правильно намекал на экономическую точку, я с ним согласен. Да и вы знаете: ребят в Хмелевке мало, после армии в город уезжают, а для девчат пока есть места на фермах, на утятнике, опять же и писчая работа в конторах не кончается. А женихов мало. На пять девок один парень. Вот он и жирует. А на него глядючи, старшие школьники блудить до времени начинают. Их взрослые девки этому учат.
— Эдак, эдак, — поддержала Пелагея. — А мы себя блюли.
— Вы соблюдали себя потому, что нас ждали, а им ждать некого, хотя и войны сейчас нет. А ведь они живые, молодость у них одна, не только совхозными планами живут, бабьего счастья хочется.
Митя Соловей постучал по графину и обернулся к Чернову:
— У вас все?
— На нонешний день все.
— Хорошо, но мы отвлекаемся и говорим не о деле.
— Как не о деле, когда я об нем только и толковал. Надо же рассудить по справедливости.
— Но так мы никогда не кончим, товарищ Чернов.
— Пусть выговорятся, — сказала Юрьевна, закуривая.
— Хорошо, Клавдия Юрьевна, пусть выговариваются, а мы будем сидеть и слушать. Но тогда кто мы и почему называемся судом?
— Ну как знаешь, ты председатель. Закругляйся помалу, я вся взмокла с этой писаниной.
С скамейки встал и поднял руку Сеня Хромкин:
— Я не закончил, меня перебили. Можно дальше?
— Можно, но, пожалуйста, предельно кратко.
— Буду стараться. С экономической точки зрения Иван Кириллович немного сказал, а вот с философской… Человек произошел от обезьяны благодаря труду, и нам тоже надо воспитывать своих детей в труде…
— Они же не обезьяны! — врубился Титков. — Талдычите о труде, а главный вред — в собственности. Надо пустить больше автобусов, а все мотоциклетки и машины у граждан отобрать.
Сеня, смущенный бесцеремонностью, сел. Всегда так: ты с людьми по серьезному рассуждению смысла, а в ответ или насмешки, или глупые предложения. Ведь речь идет не просто о воспитании трудового
