Прошло Рождество, и приближалась весна. Подходил день свадьбы.
Я изо всех сил пыталась избавиться от своих дурных предчувствий. Несколько раз я заговаривала с мамой о Бенедикте. Она с готовностью отвечала, но я не услышала того, что хотела услышать.
В прошлом она часто рассказывала мне о тех временах, когда вместе с моим отцом и родителями Патрика жила в городке золотоискателей. Я так много слышала о нем, что ясно могла представить себе этот городок: место разработок, лавку, где продавалось все, что угодно, хижины, в которых они жили, праздники, которые устраивались, когда кто-нибудь находил золото. Я представляла взволнованные лица, освещенные пламенем костров, на которых жарили отбивные; я почти ощущала эту неукротимую жажду золота.
Мне всегда казалось, что мой отец отличался от остальных — добродушный искатель приключений, пересекший половину земного шара ради того, чтобы сколотить состояние. По рассказам мамы, он всегда был веселым и беспечным, верил в то, что счастье вот-вот повернется к нему лицом. Я так ясно представляла его и гордилась; мне было отчаянно жаль, что я никогда не видела его. Героическая смерть отца прекрасно вписывалась в нарисованную мною идеальную картину. Почему он не остался в живых? Тогда мама не смогла бы выйти замуж за Бенедикта Лэнсдона.
Я отчаянно надеялась на то, что произойдет что-нибудь, препятствующее этому браку, но шли дни, и день свадьбы неумолимо приближался.
Бенедикту Лэнсдону удалось отыскать продающийся старинный дом. Нужно было немало потрудиться над его реставрацией, но моя мать с готовностью согласилась участвовать в этом. Дом был построен в самом начале XV века и частично перестроен во времена Генриха VIII — по крайней мере, два нижних этажа. Однако верх оставался чисто средневековым.
Если бы это был не дом Бенедикта, меня все это очень заинтересовало бы, потому что выглядел дом довольно внушительно, почти как Кадор. Вокруг него высилась мощная стена из красного кирпича. Мне очень понравился запущенный сад, потому что в нем так легко спрятаться. Мама была просто в восторге, впрочем, сейчас ей нравилось все, что имело отношение к ее новой жизни. Я старалась оставаться в стороне, но это было невозможно. Меня совершенно заворожил Мэйнор Грейндж (так назывался дом), и я втянулась в дискуссию по поводу черепицы и решетки, поскольку крыша прохудилась и нужно было подыскать материалы для ремонта, старинные, но в то же время качественные, а это оказалось нелегко.
В доме была картинная галерея, и мать начала подбирать для нее новые полотна. Несколько картин ей подарила тетя Амарилис, а бабушка с дедушкой разрешили взять из Кадора то, что ей нравилось. Я разделяла бы ее энтузиазм, если бы Бенедикт не был неотъемлемой частью всего этого.
Над галереей находились мансарды — просторные помещения с наклонными потолками, предназначенные для прислуги. Мистер и миссис Эмери осмотрели предложенные им комнаты и остались очень довольны.
— Вам нужно переехать еще до свадьбы, — распорядилась моя мама, чтобы к нашему приезду все было готово. Наверное, где-нибудь за неделю.
Миссис Эмери посчитала это решение весьма разумным.
— Нужно будет расширить штат прислуги, — продолжала мать. — Но с этими делами нельзя допускать спешки.
Миссис Эмери согласилась и с этим, раздуваясь от гордости при мысли о том, что на нее возлагается управление столь крупным хозяйством.
Решили, что мебель, которую мама пожелает сохранить, будет отправлена в новый дом примерно за неделю до свадьбы. Наш дом будет после этого предложен к продаже, а мы на время, оставшееся до свадьбы, переедем в дом дяди Питера. Там же остановятся и приехавшие на свадьбу родители моей матери.
Конечно, радостно было сознавать, что в новом доме разместятся и супруги Эмери, и Джейн, и Энн.
Эмери немедленно начали подбирать прислугу. Они в одночасье изменились, став важными персонами. Миссис Эмери обожала ходить в платьях из черной бумазеи, которые при ходьбе шелестели; теперь к этому добавились бусы и серьги из черного гагата, ставшие, видимо, особыми знаками отличия. Изменилось и ее поведение: она приобрела властный и неприступный вид. Немногим отставал от нее и мистер Эмери: он стал носить пиджак и полосатые брюки. Ведь быть дворецким мистера Бенедикта Лэнсдона, члена парламента, совсем иное дело, чем быть подручным в скромном доме миссис Мэндвилл.
Мама весело посмеивалась над поведением наших слуг, и я смеялась вместе с ней. В эти моменты мы были близки как никогда.
Существовал еще один дом, который должен был стать нашей лондонской резиденцией, — высокий, красивый, в георгианском стиле, расположенный на площади напротив садовой ограды. Он напоминал тот, в котором жили дядя Питер с тетей Амарилис, но у Бенедикта Лэнсдона он был, естественно, еще роскошнее. Там имелся просторный холл с широкой лестницей — идеальное место для того, чтобы принять гостей перед тем, как проводить их в просторную гостиную на втором этаже, где член парламента, несомненно, будет часто устраивать приемы. Гостиная была обставлена с изысканной простотой, в красно-белых тонах, кое-где с позолотой. Мне было трудно представить, что когда-нибудь я почувствую себя здесь как дома и перестану с тоской вспоминать свою старую комнатку, хотя она и была вполовину меньше той, которую мне. выделили здесь. Комната мисс Браун была почти такой же большой, как моя. На том же этаже располагалась комната для занятий, совсем не похожая на крохотную клетушку, где мы занимались раньше.
Мисс Браун была также довольна сменой обстановки, как и слуги, хотя выражала свои чувства не столь явно. Меня мучил вопрос: смогла бы я разделить их радость, если бы этот новый образ жизни не был связан с Бенедиктом Лэнсдоном?
Срок близился. Прислуга уже переехала в Мэйнорли, мы с матерью поселились у дяди Питера и тети Амарилис. Подготовка шла полным ходом. Никто ни о чем, кроме свадьбы, не говорил.
Приехали дедушка с бабушкой. Мне разрешили присутствовать за обеденным столом. Дядя Питер всегда утверждал, что дети, достигнув определенного возраста, должны тесно общаться со взрослыми и слушать их разговоры — это вызывает в детях чувство доверия.
Следует признаться, дядя Питер весьма интересовал меня. Он всегда был любезен со всеми и давал мне почувствовать, что, несмотря на мой юный возраст, я имею некую самостоятельную ценность. От него нельзя было услышать что-нибудь вроде: «Это не для детских ушей». Он часто обращался прямо ко мне, а иногда во время застольного разговора наши взгляды встречались и создавалось ощущение, будто мы участвуем в каком-то маленьком совместном заговоре. Больше всего меня притягивала своеобразная аура греховности, окружавшая его. Кое-что я о нем слышала, но подробностей не знала. Это ставило дядю Питера особняком — какой-то скандал в прошлом, с которым он сумел справиться и из которого, в конечном итоге, вышел победителем. Тайны всегда привлекательны. Я не раз пыталась выяснить, что именно с ним произошло, но никто не желал рассказывать мне об этом.
Странно, что он очень напоминал мне Бенедикта. У меня было такое чувство, что в возрасте Бенедикта он вел себя точно так же. Оба они были замешаны в каких-то скандалах, и оба вышли из этой ситуации без особых потерь. В них была какая-то несокрушимость.
Я ненавидела Бенедикта. Наконец-то мне пришлось признать это. И все потому, что я боялась его. А вот дяди Питера мне не надо было опасаться, и потому я любила его.
Несомненно, дядя Питер радовался этому браку и горячо одобрял его. Он был уверен в том, что Бенедикт преуспеет в политике. Дядя и сам всегда увлекался политикой и в свое время собирался сделать карьеру, но тот самый давнишний скандал, в чем бы он ни состоял, положил этой карьере конец. Тогда дядя стал проводить политику через своего зятя Мэтью Хьюма.
Я слышала брошенную кем-то фразу: «Мэтью — марионетка в руках дяди Питера». Меня не удивило бы, если бы так и оказалось. Теперь традицию предстояло продолжить Бенедикту, но в одном я была совершенно уверена: Бенедикт никогда не станет марионеткой в чьих-то руках.
Дядя Питер был очень богат, Бенедикт — тоже. Я подозревала, что оба они нажили свое богатство весьма сомнительным путем.
Мне хотелось бы знать подробности. Как досадно быть ребенком, от которого почти все скрывают и
