тонкой – еще питерские подруги завидовали, грудь высока и округла. Кожа белая, без всяких там пятен и прыщей, руки красивые...
Впрочем, до сих пор я об этом не задумывалась. Вернее, не пыталась так скрупулезно вести учет своих достоинств.
Еще будучи подростком, этаким длинноногим гадким утенком с острыми коленями и угловатыми движениями, я спрашивала отца: «Каких женщин любят мужчины?»
– Всяких, – посмеивался он.
– Но если они высоки так же, как и я, то, верно, не пользуются симпатией у мужчин?
В то время я уже переросла свою мать на полголовы и частенько удостаивалась ее нехитрых шуток, вроде того, что жаль – нет для девиц аристократического происхождения этаких гренадерских полков, куда бы собирали дылд со всей России.
– Не слушай матушку, – всерьез советовал отец, – такой рост, как у тебя, называют королевским, и для королев, например, в Англии существует мерка, ниже которой королевой просто не станешь.
Наверное, он просто меня успокаивал и никакой мерки для английских королев не было, но тогда я сразу успокоилась и перестала сутулиться, что прежде невольно делала под неодобрительным взглядом матушки.
Глаза у меня голубые, но не светлые, а темные. Скорее синие. Волосы русые, с рыжинкой, а брови и ресницы при этом черные.
Кстати, распустив волосы, я вполне могла бы прикрыть ими свою наготу, как легендарная Юдифь.
Не случись война, я уже начала бы выезжать в свет и тогда бы поняла, как ко мне относятся петербургские женихи. А так... Наверное, я слишком быстро шагнула из девочек в девушки, и эта быстрота не дала мне разобраться в себе. Какова я? Привлекательная или не очень? Могу ли я нравиться мужчинам?..
Эмилия, кстати, тоже была не слишком маленькая. Просто очень худая. Если не сказать тощая.
Я подумала так и сконфузилась. Наверное, моя сестра по отцу еще мала для того, чтобы по-женски округлиться и, говоря словами моей бывшей няньки, «нагулять жирок».
Кстати, сегодня я собиралась поговорить с Эмилией. Я отчетливо представляла себя на месте девушки, которая по своему происхождению заслуживала совсем другого обращения и вообще другой жизни. А что, если она в отсутствие других Болловских возложит всю ответственность за свой жалкий жребий на меня и вообще не захочет со мной общаться?
Так и забыв о том, что искала Исидора, я вернулась в дом и прошла на кухню. Остановилась на пороге и нарочно покашляла. Мои кухонные работники были так заняты, что не сразу заметили мое появление.
Мальчишка лет десяти чистил картошку над большой кастрюлей, в то время как Эмилия быстро и ловко резала лук, не делая и попытки отворотить лицо от сего вредного овоща.
– Ты не плачешь, когда режешь лук? – удивилась я.
– Привыкла, – ответила она, якобы очень занятая своим делом, потому что не поднимала на меня глаз.
– Я ничего не знала! – вдруг выпалила я, хотя до того собиралась перейти к нашему общему делу медленно и дипломатически.
– Исидор говорил, – сказала Эмилия и впервые посмотрела на меня.
– Мою горничную убили.
– Слуги болтали об этом.
– Исидор считает, что мне опасно спать одной.
Что я говорю! Можно подумать, эта худенькая, с виду малосильная девица, моя сестра, сможет защитить меня в случае чего.
– Комнату можно закрыть на засов, – продолжала рассказывать я, не отводя глаз от Эмилии – до чего ее глаза были похожи на папины! – Но мне абсолютно не с кем поговорить!
И только высказав это, я поняла, что и в самом деле уже давно не имею возможности ни с кем поговорить по душам. Своим подругам в Петербурге я не могла рассказывать о том, что происходило в нашей семье – то есть говорить о своих страхах в отношении собственной предполагаемой бедности. Как и о делах отца – он давно приучил меня к тому, что о его работе я не могу распространяться, даже если ничего толком и не знаю.
Потом, когда почти одно за другим пришли известия о смерти моих родителей, я никуда не выезжала. Сидела в Петербурге, в своей комнате, и если не читала, то просто смотрела на улицу, кажется, безо всяких мыслей.
А теперь я вдруг подумала, что, если расскажу Эмилии о своих чувствах, страхах и сомнениях, она меня поймет.
То ли поэтому, то ли и в самом деле почувствовав родственную душу, я вдруг потянулась к ней.
– Я хочу тебя попросить, не могла бы ты сегодня переночевать в моей комнате?
Сказать, что Эмилия изумилась, значит ничего не сказать. Она даже рот приоткрыла, и руки у нее задрожали, так что девушка с досадой отложила в сторону нож.
– Если ты, конечно, не боишься, – поспешно добавила я. – Сейчас я распоряжусь, чтобы ко мне в спальню перенесли кушетку.
– А на чем спала ваша служанка?
– На полу.
– Я бы тоже могла спать на полу.
– Значит, ты не возражаешь?
– Нет, конечно, – тихо прошептала она. – Только помою посуду после ужина.
Я могла бы сказать, что освобождаю ее от мытья посуды, но в последний момент удержалась. Просто поняла, что пока этого делать не нужно, да Эмилия такого послабления от меня и не ждет.
На полу она спать будет! Этого еще не хватало!
Я пошла и нашла Егоровну.
– Скажи своим помощникам, чтобы поставили в мою спальню кушетку.
– А что, барышня, на кровати спать неловко? – обеспокоилась она.
– При чем здесь это! – Я была несколько раздражена, оттого что должна объяснять прислуге мотивы своих поступков. – На ней будет лежать девушка. Эмилия. Я боюсь почивать одна.
– А и взаправду, матушка, – всплеснула руками старушка, – так, может, я лягу? У девушек-то сон ох как крепок! И не услышит, ежели какой тать...
– Я сказала только насчет кушетки, – холодно заметила я и удалилась.
Конечно же, Егоровна все сделает, мне не стоит и беспокоиться. А беспокоиться надо о другом: из всех подозреваемых остался неоправданным один Кирилл Ромодановский. А что, если мне пойти к нему и прямо в лоб спросить: «Кто ты такой и что делаешь в моем имении?»
А он повторит все то же самое, и я не смогу его слова опровергнуть. Ведь если мысленно восстановить тот день, когда убили Хелен, Кирилл был все время на глазах. Он сидел и занимался моими же хозяйственными книгами. Да и как бы он мог познакомиться с Хелен? Будь она русская, тогда понятно, но англичанка, торчавшая в Москве, а до того в Индии, в то время как Ромодановский жил себе в Петербурге...
И вообще, если я поверила Веллингтону – на слово! – то почему не поверю Кириллу, который наверняка станет разубеждать меня в моих подозрениях.
Лучше всего мне было бы высказать свои сомнения Мамонову, а я все тянула с откровениями. Боялась, что он высмеет меня с доводами, казавшимися такими верными, или, что еще хуже, лишь снисходительно улыбнется.
Тогда я решила поговорить с поручиком Зиминым. Он как раз шел по коридору мне навстречу.
– Владимир Андреевич, – сказала я, останавливаясь, – как вы смотрите на то, чтобы поделиться со мной своими соображениями?
– Чем? – удивился он.
– Вы ведь уже знаете, что убийца Хелен, Марии и Аксиньи – Ромодановский?
– А вы знаете? – ответил он вопросом на вопрос. – И каким образом это установлено?
– Принципом исключения, – важно ответила я. – Ведь это не вы сделали?
