его своим глупым беспомощным гонором.
Не то чтобы он внезапно испытал к Головину жалость и уж тем более ничего похожего на какую-то с ним, как с «тоже мужем», солидарность, это было просто удивление – вдруг оказалось, он его ВИДИТ. Видит, как больно этому неприятно сухому человеку, как стыдно ему за свою боль. Он так ясно видел это, как будто через Соню и ее муж стал ему близок.
От встречи остался гадливый осадок, он злился и сердито повторял про себя: «Да что же это такое! Сколько можно!» И он ни за что не смог бы объяснить – а что, собственно, он имеет в виду?.. Сколько можно ЧТО?
Год назад его словно насильственно погрузили в Соню, сказали: нет у тебя отныне никаких чувств, и глаза твои закрыты, и весь мир закрыт от тебя, и нет у тебя другой судьбы, – люби. И он впал в нее, в уплывающий взгляд, тонкие руки, улыбку русалочью, мягкое личико, слова особенные… Но ведь другой судьбы и правда не было…
…Сколько можно что? Разговаривать?.. Они с Соней все время говорили о разном, вообще все время ГОВОРИЛИ… Князев чувствовал себя совершенно, до донышка исчерпанным. А если еще проще – он страшно устал.
У Сони был Антоша, и неведомая пока девочка, и антитела, и пиелонефрит, а у него что? Только страсть неутоленная и любовь без адреса. Бывший военный хирург Князев так долго был для Сони предметом страсти, что и сам для себя стал как будто предмет… Князев устал, так устал, что перестал понимать смысл своего, бесконечно повторяемого «люблю». И ему все чаще казалось, что он ненавидит слово «любовь».
Все стало другим не вдруг, не внезапно, но постепенно из тех же кусочков совсем в другую сложилось картинку. Все стало скучным, как Таврический сад, который он уже измерил шагами вдоль и поперек и так хорошо знал, словно сам посадил там все, до последнего деревца, до последнего кустика, до последнего цветочка. И все – и поездки в Питер, и бесконечные разговоры – показалось мелким, тоскливым, бессмысленным, туманно-серым… Как у художника, который пишет картину, делая попутно множество эскизов, но на одном из эскизов вдруг возникает тон, мазок, деталь, и эскиз становится ДРУГОЙ КАРТИНОЙ. Ну, а та, прежняя, КАРТИНА становится эскизом…
И даже работа, которая должна была бы быть единственно для него важной, тоже казалась ему сейчас мелкой, тоскливой, бессмысленной… Это не было справедливо – среди его операций были и очень сложные, которыми он по праву мог бы гордиться, и его отец, военный хирург А А. Князев, тоже мог бы гордиться, если бы был жив. Но ни одна из его операций не была по-настоящему нужна, и ни одна не изменила ничего НИ ДЛЯ КОГО. Он мог их делать, мог не делать – вот какое дело. Вот такая апатия, такая тоска.
Так вот – ему было стыдно. Стыдно мужчине жить ЛЮБОВЬЮ. Стыдно мужчине жить ТОЛЬКО любовью. Стыдно МУЖЧИНЕ целый год жить только любовью. Это и было единственное, что он чувствовал.
Как образуется решение?.. А он и не знал, что оно уже есть, это решение, просто как-то пришел в клинику на Чистых прудах пораньше, открыл в своем кабинете журнал по хирургии, прочитал:
«Раны, наносимые современным огнестрельным оружием, имеют особенности, в первую очередь малое входное отверстие… По ходу летящего снаряда под влиянием образования пульсирующей полости разрушаются мягкие ткани, происходит значительное разрушение кости даже на значительном расстоянии от оси движения… В результате „внутритканевого взрыва» в ране остается много нежизнеспособных тканей… Последствия ранений крайне тяжелые – полностью неустранимое обезображивание лица, нарушение функции речи…»
Первая пациентка была слегка расплывшаяся сорокалетняя женщина, хотела круговую подтяжку лица.
– Зачем вам это? – спросил Князев.
Женщина оживилась, долго, подробно рассказывала, что в своем лице она хочет меньше, что больше, где короче, где длиннее… Она была похожа на всех его пациенток, и, профессионально внимательно рассмотрев ее лицо, он ни за что не узнал бы ее на улице.
Он встал, извинился, вышел.
– С первым апреля?.. – спросил главный врач, лысенький, толстенький, в половину роста Князева человечек с несовременно золотыми коронками. – Потянуло к военной форме?.. Шутим, ха-ха…
– А что, сегодня первое апреля? – удивился Князев. – Нет, не шутим.
– Хирург – человек, способный на поступок, но все же… шутим? – переспросил главврач, блеснув золотом. – Так-таки в военкомат?..
Главврач долго развивал свои мысли на тему «как нам решиться всего лишиться».
Я все понимаю, говорил главврач, работа у нас тяжелая, клиенты особые, я и сам устал от претензий, от капризов и конфликтов. Недавно во время операции у пациентки развился анафилактический шок на введение безобидного реланиу-ма, никто не виноват, а пациентка оказалась чья-то, такое чувство, что простых людей не осталось, все чьи-то… Ты устал, так отдохни…
– Ты сам отдохни, – посоветовал Князев, – в Турцию съезди или на Багамы… Ты знаешь, что в медицинском батальоне нет челюстно-лицевого хирурга, есть только в госпитале?..
Я все понимаю, нежно говорил главврач, ты устал, но как хирург ты делаешь шаг назад. Не мне тебе объяснять, что профессионально эстетическая медицина куда интереснее, а в госпитале грубые операции, уровень квалификации ниже…
– Это другая работа, более грубая, более прогнозированная – оказать первую помощь, закрыть ранение и отправить в окружной госпиталь в Ростов или в Ставрополь, – в тон ему продолжил Князев. – Но ведь если рану на лице не закрыть, сам понимаешь, что от лица останется… получается, что солдатам я в некотором роде нужнее, чем… чем здесь.
Главврач медленно обвел взглядом свой кабинет, словно проверяя, насколько ему в этом кабинете нужен Князев.
– Это ты про что? Может, про долг перед человечеством? – печально спросил он. – Так ведь это не ты солдатикам нужен, а они тебе. Каждому, в конечном счете, важен только он сам. Правда, по-разному. Одному поесть вкусно, а другому думать, что он помог кому-то. Все равно для себя, все, что мы делаем, мы делаем для себя…
В клинике все знали обо всех все, и главврач все обо всех знал.
– Ты из-за этой своей питерской красавицы? – проникновенно спросил он и, припомнив чью-то застрявшую в голове фразу, сказал: – С питерскими барышнями всегда так сложно, в Москву они ни за что не поедут, потому что жить они в Москве не могут… Ты из-за нее все бросаешь?!
– Да ты что, – усмехнулся Князев, – что я, герой романа?! Ну ладно, я пойду…
– Сразу в военкомат? – восхищенно вздохнул главврач, толстенький, лысенький, маленький, по его вздоху сразу же стало понятно, что его мальчишки в детстве били, а он мечтал быть вот таким – высоким, решительным…
– Не сразу. У меня сегодня еще три консультации. И больных своих посмотрю.
– Ты контракт заключай не больше, чем на год! Это шаг назад! – вдруг завизжал главврач, приподнявшись за своим столом. – Слышишь, ты, любовник хренов!
А вот это неправда. «Любовник хренов» – неправда. Любовь водила его на цепи, как лукавый цыган водит медведя, заставляла его кланяться и собирать дань в шляпу с тульей, и вот теперь он уволился из цирка. И вопрос «как нам решиться всего лишиться» имел простой ответ: ВСЕ, ХВАТИТ. Потому что он мужчина, потому что он врач, потому что – все, хватит. Стыдно мужчине быть «любовником», честное слово, стыдно…
При одной мысли, что он мог бы, как герой романа, сломать свою жизнь ИЗ-ЗА ЛЮБВИ, Князев дергался, как от зубной боли.
Военный госпиталь в Ханкале, пригороде Грозного, не был истеричным всплеском, заплаканным решением личных проблем, жалким бегством от запутанной любви, пустой квартиры в Гусятниковом переулке…
Напротив, это было первое взвешенное решение за год. Уж если менять жизнь, то из-за чего-то другого, что БОЛЬШЕ любви.
Его мысли были простые и понятные, пока они были в нем самом, но, высказанные вслух, они становились неприлично пафосными, нормальные люди держат такие мысли при себе… Он же не думал: «Я
