Но Соня очень плакала, все-таки она была совсем еще небольшая. Спросила Нину Андреевну – почему?..
– Вы с Левой виноваты. Вы должны были лучше себя вести. Я надеюсь, что для вас обоих это будет хорошим уроком, – ответила Нина Андреевна, желая извлечь из ухода мужа хоть какую-то педагогическую пользу.
Соня думала-думала и поняла: если бы она, Соня, была получше, если бы она была не просто хорошей девочкой, а очень-очень хорошей девочкой, – папа ни за что не бросил бы ее. Ведь очень-очень хорошее не оставляют, как старые ненужные вещи.
Разъяренная Нина Андреевна пожелала уничтожить в своем доме все следы мужа-предателя. Если бы она могла, она уничтожила бы и Соню с Левой, но она не могла, поэтому – только вещи. У Левы на память от отца ничего не осталось, да ему было и не нужно, а Соне было нужно, поэтому у нее осталось все, что удалось скрыть от материнской ярости.
Вслед за старыми тренировочными костюмами и прочей чепухой полетела в помойку и фотография Толстого в Ясной Поляне. Соня фотографию подобрала, разгладила, спрятала под матрац. А других фотографий от Сониного папы в доме не осталось – только вот этот скомканный Лев Николаевич в мешковатой серой рубахе.
Соня втайне сохранила папину коробку, с этой коробкой она и вышла замуж – незаметно вынесла ее из дома. В коробке два тома Толстого, «Дневники» с папиными пометками на полях.
Лева отца не простил, хотя для него все неплохо обошлось и без отца-предателя, – мама с Соней очень сильно любили его вдвоем. Соня тоже не простила отца, потому что и не сердилась. Она часто думала: как же он страшно ненавидел Нину Андреевну, что оставил у них дома все, что ему было хоть немного дорого, – и Толстого, и Соню… А может быть, в его новой жизни у него была новая коробка с бумагами и новая Соня?.. Новая маленькая Соня, получше прежней.
Как-то, когда Соне было уже лет двенадцать, она рылась в маминой шкатулке – примеряла клипсы и брошечки – и посреди блестящей чепуховинки нашла обрывок папиного письма к Нине Андреевне. Обрывок начинался словами «Моя сладкая зайка».
– Зайка, моя сладкая зайка, – примериваясь к чужой нежности, прошептала Соня. Меньше всего на свете Нина Андреевна была похожа на сладкую зайку. И Соня окончательно перестала что-либо понимать про своих маму-папу и в целом про жизнь и про любовь.
Кое-что оботце они знали, вернее, узнали уже взрослыми. Отец давно защитил докторскую, давно уже работал за границей – он был неплохой биолог, не первой обоймы, но все же. Его пригласили сначала в университет в Гейдельберге, затем в Мангейм, затем в Америку, и там, в бесчисленном множестве провинциальных университетов, он и затерялся, теперь уже, очевидно, навсегда. Левка сообщил об этом Соне с таким равнодушием, что ей непонятно, отчего было так больно – от того ли, что Америка-то, уж конечно, несравненно лучше, чем она, Соня, или от Левкиного равнодушия. Ведь когда-то ее папа… ну, женился на маме. Была же у них первая брачная ночь и медовый месяц, была же эта записка-зайка, любили же они друг друга, черт возьми!..
Ах да, тогда же, через Левку, отец передал Соне привет. Передал привет и рассказ о том, как однажды в дом номер 38 А по Таврической улице, в котором она проживает с мужем, приходил Л. Н. Толстой. Чтобы Соня гордилась.
Так что в наследство от папы Соне достались потертая обувная коробка, склонность к рассуждениям про Анну Каренину и гнетущий страх предательства, любого.
Такси остановилось около девятиэтажного дома в Бескудниково. От Чистых прудов до Бескудниково на такси пятьсот рублей и тридцать лет. Пятьсот рублей совсем недорого, если считать, что это не такси, а машина времени. Таксист называл Бескудниково Паскудниковом, Соне было обидно.
Машина времени привезла Соню в пейзаж 70-х, на типичную Третью улицу Строителей. Улица отходила от железной дороги. За три десятилетия когда-то приличная Третья улица Строителей сильно обветшала, а главное, морально поизносилась. Панельные дома 70-х, совсем недолго пожив модными красавцами, оказались еще более депрессивными, чем хрущевки, те хотя бы были веселенькие, как кустики-уродцы на болоте, и пахли трогательным теплом новоселов, переселенцев из московских коммуналок, а от этих, с почерневшими скелетами балконов, веет тоской, муторной и безнадежной, тупой каждодневной неудачливостью. Метро нет, до ближайшей станции автобус идет полчаса.
Вот они, два мира – уютная московская жизнь в переулочке на Чистых прудах и девятиэтажки, краснокирпичная поликлиника через пустырь, торговый центр-стекляшка, не город, не деревня, не Москва, не провинция, а мой адрес Советский Союз, – рабочая окраина с московской пропиской. Тут, в девятиэтажке, и живет Левка, бывший золотой мальчик, а ныне Оксанин муж, отец ее детей, любовник разноцветной барышни, похожей на встрепанную курочку.
Когда Левка с Оксаной приехали жить-поживать и добра наживать в эту девятиэтажку длиной с километр, в пятый из двадцати подъездов, Левка был уверен, что этот пустырь, и торговый центр- стекляшка, и краснокирпичная поликлиника ему на пять минут – до того, как пойдет совсем иная жизнь и по-настоящему свершится судьба. Пока, после жизни с Ок-саниными родителями, и эта рабочая окраина, свое жилье в Москве, было хорошее жилье, просто отличное! Оксанины родители за стенкой подсчитывали, сколько раз скрипнет диван в комнатке дочери, и если больше десяти, то барабанили в стенку – мол, хватит уже!.. После Оксаниных родителей все было хорошо, просто отлично.
Ну и конечно же Левка не мог знать, что в краснокирпич-ной поликлинике встанут на полку две пухлые карточки его детей – Николаевой Танечки и Николаева Олега.
За пятнадцать лет, прошедшие с того момента, когда Левка на руках внес Оксану в их двухкомнатную квартиру, комнаты смежные, 16,5 и 11 метров, плюс балкон, санузел совмещенный, – НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИЛОСЬ. Даже пустырь за
эти годы не застроили – заколдованное место.
Ничего не изменилось с тех лет, ни-че-го. Разве что мелочи – появилась стекляшка «24 часа» с иностранными напитками в витрине, сменилась вывеска на торговом центре – «Ресторан Голливуд» и открылся стриптиз-бар «Бублики» на первом этаже Левкиного дома. Вывеска «Стриптиз-бар „Бублики'» – в контексте данного пейзажа это было не смешно, а, напротив, логично. Днем кафетерий «Бублики» или молочная кухня, а вечером стриптиз-бар.
К подъезду во дворе вела тропинка между гаражами-ракушками, посредине тропинки глубокая канава с торчащими наружу трубами – выкопали по какой-то хозяйственной нужде, а закопать забыли. На канаву сверху положены доски. Доски скользкие, качаются, каблук застрял в щели, Соня неуклюже замахала руками, чуть не свалилась в канаву.
Если каждый день пробираться между этими ракушками, чувствуешь ли это запустение и тоску или просто идешь домой? Левка, золотой мальчик, наверное, тосковал, а Оксана нет, просто шла домой между гаражами-ракушками, аккуратно поднимая ноги, пыталась не свалиться в канаву. А как соблюдать женское достоинство и всяческую красоту, если каждый день на твоем пути эти грязные скользкие доски, а глина с туфель не оттирается бумажной салфеткой?.. На туфли нужно надевать синие бахилы, как в больнице, вот что.
В лифте Соня мысленно проверила подарки – Оксане духи Kenzo, Танечке духи Bulgari, Олежке железную дорогу с такими хорошенькими вагончиками, что хотелось немедленно начать их катать. Духи Соне выдала Ариша, а новенькую железную дорогу принесла соседка, – с Аришей всегда все решалось само собой. А орхидею Соня по дороге купила. И еще несколько раз останавливала таксиста, нервно покупала для Оксаны и Танечки косметику, конфеты, белье какое-то – ей все казалось мало.
Оксана встретила ее у входа в тамбур, отгораживающий три квартиры на площадке.
– Соседи, – кивнула Оксана на склад чужого добра, пробираясь между полками и коробками.
В тамбуре хранилось все, что соседи нажили за последнюю тысячу лет, – тапки, ботинки, утюги, лыжные палки, все это приятно выглядело, еще приятнее пахло, но, главное, совершенно не сочеталось с присутствием рядом Оксаны.
Первый взгляд на Оксану, как всегда, был шоком, у Сони даже дыхание на секунду перехватило. Оксана была – грандиозная. Все существующие для описания женской качественности выражения, все восторженные слова были про Оксану. Воплощение физической любви, чистый Рубенс – не в смысле
