предпочитая встречаться со своими партнерами и заказчиками лично. Он хорошо знает, где что находится.
И тем не менее лес был здесь, вокруг путешественников, и с каждой минутой Эмери погружался в него все глубже.
Он воспринимал это именно так: лес поглощал его, и музыка этих мест была тихой, таинственной и чуть зловещей, она как будто намекала на нечто, сокрытое здесь в глубине, под хрупким покровом видимости. «Духовые, — думал Эмери, — большие медные трубы, только очень далеко...»
И ему представлялись музыканты, трое или четверо, с широченными плечами, со скуластыми красными лицами: их могучие руки держат огромные, разверстые трубы и еле слышно, на пределе нежности, выдыхают звук за звуком. Каждый их вздох, каждое прикосновение пальцев имеет смысл и значение — они формируют настроение здешнего мира.
Музыка Уиды — если таковая вообще возможна — была здесь различима не больше, чем тончайшая паутинка среди далеких стволов.
И вдруг Эмери понял и ее. Паутинка. Дрожание света в пустом, казалось бы, воздухе. Неуловимая, исполняемая флейтой — и тоже очень далеко. Изысканная. Из тех, что не дозволяют себя напевать. Из тех, что снисходят только к талантливым музыкантам, а под пальцами бездарности даже не звучат — не улавливаются.
Эмери тихо вздохнул — от счастья — и только сейчас, когда сумел расслабиться, понял, насколько сильным было напряжение. Если Уида хотела вымотать его, то ей это удалось. После всей той работы, что он проделал в мыслях, ему ужасно хотелось спать...
Внезапно экипаж остановился. Из приятной полудремы Эмери вырвал резкий крик: кричал Кустер. В его голосе не слышалось ничего осмысленного — так, совершенно неожиданно, казалось бы, несвойственным ему образом, вопит насмерть перепуганное животное.
Эмери схватил перевязь, валявшуюся рядом на сиденье, выдернул шпагу и выскочил наружу.
Первое, что он заметил, было обилие красного цвета. Лошадка повалилась на бок, из ее горла хлестала кровь. Она умирала, ее кроткий глаз с тихой укоризной смотрел на Кустера. А тот — даже не белый, а какой-то землисто-серый — не отрываясь глядел в этот угасающий звериный глаз и кричал.
Между стройными медными стволами тянулись длинные, широкие полотна наползающего тумана: здесь как будто развесили рваное белье, и Эмери почудилось, что оно колышется от диких криков Кустера.
На дороге, преграждая путь экипажу, стояло нечто. Оно не было Уидой, это точно. Поначалу оно воспринималось просто как некое уплотнение воздуха, причем по краям — гораздо более светлое, чем в центре. Можно было подумать, что оно впитало в себя всю тьму, какая только имелась вокруг.
Оно было высокое и постепенно начало принимать очертания человеческой фигуры. Эмери со шпагой в руке приблизился к Кустеру и встал рядом.
— Замолчи, — проговорил он, обращаясь к своему вознице, но не отводя взгляда от незнакомца.
Кустер вдруг ткнулся плечом в бок Эмери: краем глаза молодой дворянин заметил, что возница упал на колени и опустил голову на шею лошади, уже мертвой. Крик оборвался; теперь Кустер безмолвно дрожал всем телом.
Незнакомец сделал шаг вперед. Он как будто отделился от созревших очертаний собственного силуэта: можно было подумать, что тьма только что создала его и теперь отпускает,
И тут незнакомец заговорил.
— Оставь свою шпагу, Эмери, — произнес он с насмешливой улыбкой, — здесь она тебе явно не поможет...
Эмери почувствовал, как земля уходит у него из-под ног.
— Ты меня знаешь? — спросил он, упирая кончик шпаги в носок сапога и чуть сгибая лезвие.
— Да, — сказал чужак.
— А я тебя?
— Как хочешь, — был странный ответ.
— В таком случае, — промолвил Эмери, — назови свое имя.
Чужак склонил голову набок и весело улыбнулся, как будто ему нравилась эта новая игра:
— Тандернак.
Он сделал еще несколько шагов навстречу своему собеседнику. Теперь Эмери хорошо мог разглядеть его, несмотря на то что туман делался все гуще и все ближе подступал из леса.
Высокий и смуглый, этот Тандернак, несомненно, был эльфом, но очень странным — Эмери никогда о таких не слышал. Во-первых, он не был красив. Много раз молодому дворянину рассказывали о том, каковы истинные эльфы. Они могут казаться страшными — поскольку совершенство в состоянии вызывать страх. Они обладают способностью пробуждать в человеке плотское желание, поскольку это — самый простой способ почувствовать себя живым, а в присутствии эльфа человека охватывает невероятная, непреодолимая жажда ощущать себя живым, воспринимать себя здесь и сейчас, в реальности, а не в мечтах.
Тандернак не был страшен. Он попросту был уродлив. Настолько, что к нему применимо было определение «нелюдь».
А во-вторых, почти черные его щеки горели странными багровыми разводами. Мгновение Эмери думал, что это — обычные для возбужденного эльфа узоры на коже, но нет; ничего «обычного» в этих узорах не было. Они выглядели по-настоящему безобразно: в них словно бы сосредоточилась вся злоба этого существа. До сих пор Эмери даже не подозревал о том, что бывают злые, жестокие узоры. Наверное, младший брат, увлекавшийся «рисованием иглой», мог бы поведать ему что-нибудь в таком роде. Иные линии действительно способны выразить злость, ярость: расположенные под определенными углами, смятые, скомканные волей рисовальщика.
В-третьих, Тандернак узнал Эмери и назвал его по имени. Эта странность представлялась Эмери, впрочем, наименьшей, и с нее-то он и решил начать.
— Где мы познакомились, Тандернак? — осведомился Эмери.
— Тебе следует помнить об этом, — ухмыльнулся Тандернак. — Впрочем, твое упорство меня развлекает... Ты и впрямь не робкого десятка, если способен смотреть мне в глаза и даже разговаривать со мной как ни в чем не бывало.
— Отвечай на мой вопрос! — резко приказал Эмери.
— Ты уверен, что хочешь слышать это от меня? — осведомился Тандернак. Он развел руками; в левой он держал длинный и широкий нож, правая была пуста.
— Да, — сказал Эмери.
— Ты убил меня, Эмери, — произнес Тандернак напыщенным тоном. — Ты отвлек меня криком и вонзил шпагу мне прямо в грудь... Забыл? Неужели подобные вещи забываются так скоро? О, люди! Я-то думал, что только мы, эльфы, настолько забывчивы, но оказалось — нет. Люди тоже способны выбрасывать из памяти тех, кого уничтожили, и преспокойно существовать себе дальше... А ты просто дурак, Эмери. Заманить тебя сюда было легче легкого.
— Хочешь драться? — спросил Эмери.
— Если тебе угодно. — Тандернак отсалютовал ему мясницким ножом с таким видом, словно это была изящная шпага. — Впрочем, сомневаюсь, что ты справишься со мной. Не здесь и не сейчас. А люди умирают насовсем, Эмери, люди не умеют уходить в пограничный туман... Разве что король Гион. Но короля Гиона тоже давно уже нет.
— Ладно, — сказал Эмери. — Сразимся. Мне это угодно. И полагаю, я с тобой справлюсь, как сделал это уже однажды... Кстати, где это произошло?
— Хочешь знать, где я умер? — Тандернак приподнялся на носках и несколько раз повернулся, словно танцуя. — Меня восхищает твое равнодушие, Эмери! Ты зарезал меня в королевском саду, возле пошлого куста, покрытого цветочками!
— А ты хотел бы помереть на фоне героической помойки? — спросил Эмери. — Или тебе по душе какие-нибудь скалы, обрывающиеся вниз, к вонючему потоку? Очень эпически! Кстати, со мной в Академии учился один поэт, Пиндар, он утверждал, будто помойки настраивают на философский лад. Начинаешь размышлять о сущности бытия. Ибо помойка — это некий итог материального существования...
Тандернак, сам того не зная, помог Эмери справиться с растерянностью. Картина случившегося
