свои нехитрые трюки вроде попыток приподняться и встать на ножки, хватаясь за опору. Потом похвалил Горэм, подарил ей коралловые бусы и сказал, что наведается через пару дней.
Однако он исчез и пришел лишь долгое время спустя. И не один, а с женщиной. С темнокожей зеленоглазой женщиной, которая неуловимо напоминала ее величество правящую королеву.
Талиессин показал ее Горэм так, словно она была бессловесным созданием, и сказал:
— Вот моя жена, и она должна родить. Следи за ней хорошенько. Ты все понимаешь, Горэм? Моя жена должна родить хорошенького, здорового ребенка. Если что-нибудь случится, я вздерну тебя.
Темнокожая женщина покосилась на мужа с легкой усмешкой, а Горэм присела в низком поклоне. Когда она выпрямилась, Талиессин уже ушел.
Оставшись с нянькой наедине, Уида сказала:
— Меня зовут Уида. Он женился на мне ради моей беременности. Ему нужен эльфийский наследник. Помоги мне.
Горэм ничего не могла с собой поделать: ей не нравилась Уида. Нянька часами плакала над кроваткой Гайфье: ей думалось, что ее любимец будет теперь обездолен, коль скоро Талиессин сумел раздобыть себе эльфийскую жену и завести от нее наследника Эльсион Лакар.
Но противоречить господину она не решалась и потому в тот день, когда Уида почувствовала приближение родов, вызвалась помогать ей.
Талиессин смотрел на алтарь, и вдруг ему показалось, что камень расширяется и начинает пульсировать, словно в ожидании мзды. На мгновение Талиессину стало страшно. Он подумал, что если помедлит, то камень надвинется на него и поглотит. И толпа сомкнется над его головой, как море, потому что толпа точно так же ждет приношения.
Четыре шрама на лице Талиессина вдруг набухли, как будто заключенная в них давнишняя боль пробудилась к жизни и неудержимо рвалась наружу.
Разорванные плотным полотном, затягивающим оконный проем, с трудом пробивались в комнату роженицы слова:
— …Две луны — одна кровь.
— Все случится иначе, если оба светила отдадут свой свет, дабы рассеять сумерки…
— Одна кровь, поделенная надвое…
— Они могут прятаться за тучами, но друг от друга им не скрыться…
— Четырнадцать лет — малый срок…
— Две луны — одна кровь…
— Ты станешь беречь их в ночи, брат, я же встану с ними рядом с первыми лучами зари…
Торжественные голоса, высокопарные речи, приглушенная далью музыка и вздохи толпы — все утонуло в самом близком, самом главном звуке: победном крике новорожденного младенца.
Уида засмеялась, откинувшись на подушки, и потянулась руками к вопящему существу. Оно смешно негодовало, оно разевало крохотный ротик, исторгая оттуда неумолкающий крик, а Горэм с негодованием глядела на смеющуюся роженицу. Ребенок в руках повитухи нависал над самым лицом Уиды, несколько красных капель расползлись по ее щеке.
— Девочка, — сказала Уида.
Гальен опустился на колени прямо в луже крови.
— Выпрями спину, — сказал палач. Он отложил топор на длинной рукояти и взялся за меч. Широкий, длинный, очень тяжелый.
Гальен чуть повернул голову, но самого палача не увидел. Просто рослая черная тень. Так могла бы выглядеть смерть: не мужчина, не женщина, некий темный сгусток, который ожидает в конце пути.
Голос у палача был самый обыкновенный. Такой уместно было бы услышать в лавке, на улице, в трактире. Просто незнакомый мужской голос.
— Кто ты? — спросил Гальен.
— Солдат, как и ты.
— Почему ты согласился?
— За плату, — сказал палач.
— Только за плату? — вырвалось у Гальена.
— Гай спросил: «Кто хочет казнить убийц королевы?» И тех, кто ринулся на этот призыв, остановил. Он выбрал из тех, кому было все равно.
— Почему?
— Потому что те, которым все равно, не станут вас мучить зря. Аббану велено было четвертовать, тебе — просто отрубить голову. Я так и сделаю.
— Гай заплатил тебе? — не веря собственным ушам, переспросил Гальен.
— Что в этом особенного? — сказал солдат. — Нам все платили за чью-то смерть. Раньше мне платил Ларренс. Встань ровно и выпрями спину, Гальен. Обещаю, что сделаю быстро.
Гальен отвернулся и увидел впереди себя грустное лицо Ренье. Какая-то девчушка жалась к груди младшего из братьев и таращилась на человека, которому суждено через мгновение умереть. Как будто пыталась прочитать на его лице какую-то тайну.
«Нет никакой тайны», — подумал Гальен.
Палач поднял меч. Ренье закрыл глаза, и в тот же миг, поддаваясь этому безмолвному совету, закрыл глаза и Гальен.
Жизнь закончилась.
Кожа натянулась на четырех шрамах Талиессина и вдруг лопнула. От боли он пронзительно вскрикнул, и тотчас ему стало легче. Напряжение отпустило. Четырьмя потоками кровь потекла прямо в середину алтарного камня. Одежда Талиессина, его руки, которые он невольно подставил под кровавые потоки, казавшиеся опасно изобильными, — все мгновенно потемнело.
И вдруг камень вспыхнул, как будто был сделан из прозрачного стекла и внутри его разложили огонь. Земля приняла кровь Талиессина, впитала ее в себя и затаилась, наливаясь плодородием.
Арфы гремели над королевством; в ночи торжествующе кричала новорожденная девочка; доски помоста и изуродованные тела казненных увозили на телеге прочь от столицы, и скоро ночь сомкнулась позади мрачного шествия.
Луны прошли по краю горизонта и погасли, так и не поднявшись в зенит. Почти весь небосклон разом занялся, оставшись темным только на севере; начиналась первая заря обновленного года.
