кто.
IX. «Альтаир»
— В сороковом году, когда итальянские фашисты напали на Грецию, Лицас вступил в армию генерала Папагоса, чтобы драться с захватчиками. Помнишь, как греки вышвырнули их обратно в Алабинию? Так вот Лицас был в числе тех пехотинцев, которые брали Корчу. Его взвод израсходовал все патроны, и он штыком заколол двенадцать итальянцев. За это его произвели в сержанты. А ведь ему было всего восемнадцать.
Когда они вошли в тесное, похожее на пенал кафе, Ариадна прервала рассказ. Навстречу им выкатился хозяин — коренастый, седой человечек с неизменными прокуренными усами.
— Kal'imea sas, — почтительно поздоровалась Ариадна. — Boreite na mou peite, sas parakalo… pou einai о Kurios Litsas?[5]
Человек отвел их к дверям и пространным жестом пригласил выйти на набережную, которая тянулась вдоль противоположной стороны улицы. Там, на набережной, и состоялась одна из тех оживленных бесед, без которых ни одно мало-мальски важное дело в Греции не обходится. В конце концов, передернув плечами, что в данной местности означает жест безразличия, хозяин кафе удалился, всем своим видом давая понять, что не ручается за те сведения, которые его собеседники, возможно, и почерпнут из его слов. Бонд и Ариадна двинулись в указанном направлении.
— Потом на помощь итальянцам пришли немцы, — продолжала Ариадна, — и перерезали коммуникации армии Папагоса; генерал вынужден был капитулировать. Однако солдат не стали отправлять в лагерь, а отпустили домой. Чтобы добраться до дому, на остров Эвбею, Лицасу пришлось пройти пешком через всю Грецию, почти двести миль. Когда он вернулся, то сразу же вступил в партизанский отряд и продолжил убивать итальянцев. А потом и немцев, когда те стали бороться с партизанами.
Переходя через улицу. Бонд взял Ариадну под руку.
— Ты неплохо знакома с его биографией.
— В сорок первом мой отец был у него командиром, а потом они встретились в рядах Сопротивления. Оба дрались очень отважно, не могу отрицать.
Ариадна помрачнела. Бонд изумился:
— Не можешь отрицать?
— Не знаю, это звучит странно, но… Видишь ли, я считаю, что у нас в гражданской войне победили не те силы. Ты бы назвал их демократическими. Но для страны было бы лучше, если бы верх взяли коммунисты. Они — настоящие патриоты Греции. Ведь во время оккупации сражались, в основном, они…
— … и, в основном, против своих же соотечественников, — сухо закончил за нее Бонд. — Но какое тебе дело до гражданской войны? Тогда тебе, наверное, не было и шести?
— Семь. Я много читала о войне в книгах. Ариадна являла воплощенное смирение.
— Нисколько не сомневаюсь. Так что ты там говорила о своем отце и Лицасе? Если я правильно понял, они сражались не за тех.
— Умоляю, Джеймс, для меня это не шутки. Отец стал реакционером. Вступил в так называемую Национальную армию. Там собрались одни фашисты, уголовники и подонки. Лицас тоже в нее вступил. Сперва он служил офицером связи с британцами, а потом добился перевода на фронт, хотел драться.
— И убивать коммунистов. Пойми, Ариадна…
— Вон он. Смотри.
Дорожка, по которой они шли, повторяла изгиб береговой линии бухты Пасалиман — большей из двух пирейских гаваней для яхт. На противоположной стороне бухты, едва заметно покачиваясь на ровной глади воды, теснилось множество всевозможных судов и суденышек: от рыболовных баркасов и двенадцатифутовых прогулочных лодок до роскошных яхт, которыми изобилует Средиземное море. Тут же внизу, на узкой полоске причала, на стапелях полным ходом кипела работа: здесь ремонтировали и переоборудовали лодки. Высокого, одетого в белую рубашку мужчину, что-то энергично втолковывавшего двум насмерть перепуганным работникам, Бонд сразу выделил из толпы. Стараясь не отставать от Ариадны, которая стремительной походкой направилась к ведущей на причал лестнице, Бонд вернулся к прерванному разговору:
— После того, что ты мне рассказала, трудно поверить, что этот человек согласится помогать твоим единомышленникам.
— Не забывай, что в данный момент это и твои единомышленники. Но не волнуйся, Лицас обожает британцев. К тому же, несмотря на то, что я вступила в коммунистическую партию вопреки его протестам, он, кажется, попрежнему любит меня, потому что любит моего отца. И еще, если он заупрямится, я знаю что сказать, чтобы он помог нам.
В этот момент Лицас обернулся и увидел их. Годы, проведенные под южным солнцем, придали его задубевшей на соленом морском ветру коже коричневатобронзовый оттенок. В свои сорок-сорок пять лет он выглядел удивительно молодо. У него были густые темные волосы, только-только начавшие седеть; правильной формы, плотно прилегавшие к черепу уши; карие глаза, грустные и внимательные; благородный нос и рот, который сейчас казался добродушно чувственным, но в минуту опасности, тут Бонд не ошибся, преображался и жесткую прямую линию. Живот не выказывал ни малейшего намека на полноту, плечи и руки бугрились мускулами. Бонд не сомневался — этот человек может быть либо надежным другом, либо не ведающим пощады врагом. С первого взгляда он внушил Бонду доверие.
После секундной паузы лицо Лицаса засияло широкой, по-настоящему радушной улыбкой, обнажив крепкие белые зубы.
— Ariadne, khrisi mou.
— Vassou, Niko, ti uinese?
Они обнялись с Ариадной, словно старые друзья. Наконец взгляд внимательных глаз Лицаса переместился на Бонда.
— Нико, познакомься, это Джеймс Бонд, мой друг из Англии.
— Как поживаете, мистер Бонд? — Пожатие его руки было крепким и искренним. — Для визита вы выбрали время самое подходящее. Я как раз заканчивал и собирался пойти опрокинуть стаканчик. Надеюсь, вы не откажетесь составить мне компанию. Только сперва я должен разобраться с этими двумя остолопами. Смыслят в столярном деле столько же, сколько я в… вязании.
Слова эти были произнесены, если не считать нескольких незначительных погрешностей (вполне естественных при отсутствии повседневной практики) так, как прозвучали бы из уст любого представителя средних классов Англии, вдобавок в его произношении не чувствовался тот шепелявый акцент, который отличал большинство греков. Теперь Лицас вновь сосредоточил свое внимание на работниках. Однако, несмотря на шутливый, дружеский тон, его карие глаза ни на миг не прекращали — исподволь, но ничего не упуская — изучать Бонда.
Судно, о котором шла речь, представляло собой двадцатифутовый бот с необычной заостренной кормой и широченными бортами: не то рыбацкая шхуна, не то спасательный катер, переделанный в прогулочный. Остов катера, собранный из тонких сосновых брусьев, и два сиденья были уже готовы. Бонд догадался, что результат этой переделки, нелепый с точки зрения любого знатока, обречен стать местным «аттракционом», который будет с успехом привлекать многочисленных туристов из Франции и Германии, чья единственная забота — это недорого и весело провести время.
Видимо, отчаявшись выразить свое негодование словами, Лицас протянул вперед большую загорелую руку и легким движением кисти отломал часть планшира, словно та была приклеена канцелярским клеем. Оба работника тут же напустили на себя преувеличенно виноватый и раскаивающийся вид. Жестом, полным презрения, отбросив отломанный кусок, Лицас отвернулся. Подмигнув Бонду и Ариадне, он вздохнул:
— Все равно, что дети. — Он направился к лестнице. — Милые, но дети. И это не просто лень или безалаберность, нет, они просто не понимают, что если хочешь чего-нибудь достичь, нужно потрудиться на совесть. Когда я говорю им, что палубная надстройка развалится при первой же приличной качке, они отвечают: «Наверное, вы правы, господин Лицас, но будьте справедливы, посмотрите, какие красивые
