Лошади заржали, начали вставать на дыбы, всадники с дикими криками осаживали их.
В скрипучей либернианской карете, позолоченные украшения и кармазинные занавески которой среди этого зловещего и сурового ландшафта казались особенно нелепыми, Олимпий, охнув от страха, когда сверкнула молния, схватил Аттилу за руку. Мальчик аккуратно высвободился.
— Но наверное здесь, под высокими деревьями, мы в безопасности? — пролепетал, заикаясь, Олимпий.
Это прозвучало так, словно он обидчиво жаловался богам, устроившим эту грозу, на молнию и на то, как все обернулось. Знак глубочайшей тупости… И Аттила улыбнулся.
Олимпий не понимал этого мальчика-гунна. Он улыбался часто — эдаким волчьим оскалом, но в его улыбке не было счастья. Он был полон гнева, даже ненависти. Он улыбался, как маленький божок, наблюдающий за жертвоприношением.
Наместник Гераклион подал знак, что колонна должна двигаться дальше, и они угрюмо повиновались.
Опытные солдаты, такие, как Марко и Люций, опустили копья и сняли железные шлемы — уж лучше промокнуть. И стоило пожалеть знаменосца в такую грозу. Он не смел опустить знамя, даже ради собственной безопасности. Бедный парень превратился в живую мишень для молнии.
Поднялся холодный ветер, начал терзать ветви прямо у них над головами, трепать их плащи. А потом пошел дождь. Большие холодные капли падали на головы и плечи и барабанили по крышам карет, в которых сидели немногочисленные везунчики. После первых шумных капель дождь хлынул потоком, и солдаты в голове колонны с трудом различали дорогу из-за сплошной пелены воды. Гензерик и Берик, наконец, проснулись. Олимпий неистово крестился, да и по всей колонне солдаты и командиры то и дело осеняли себя крестом во имя Иисуса или обещали жертвы Митрасу и Юпитеру, если благополучно доберутся до Равенны. Многие давали обещания и клятвы всем троим богам. Чего беречь залог, если ставка одна?
Дождь все хлестал, волосы прилипли к головам, красные шерстяные плащи — к плечам, лошадиные гривы — к холкам, со всех струилась холодная горная вода. На пересохшей летней дороге, сначала твердой, как бетон, а потом размокшей и превратившейся в желтую, липкую грязь, быстро образовались лужи. И люди, и кони склоняли головы в знак повиновения, и страха, и усталости перед превосходящей силой грозы и богов грозы, но продолжали двигаться вперед. Один Аттила высунулся в окно кареты и, ухмыляясь, смотрел на дождь.
— Сядь в карету, мальчик, — бранился Олимпий. — Задерни занавески.
Но Аттила не обращал на него ни малейшего внимания.
Все остальные в колонне ощущали этот ливень, как беснующееся животное, угрожавшее уничтожить их единым взмахом ослепительно белых рогов. Но Аттила чувствовал, что гроза пронизывает его насквозь, что он — ее часть, что она не причинит ему вреда. Все остальные, съежившись в своих личных вселенных, чувствовали себя перед этой грозой такими маленькими, утратившими силу, испуганными, приниженными. А мальчик чувствовал себя сильнее, крепче, могущественнее: единым целым с громом, единым целым со вселенной. И глядя на него, ощущая часть этой истины, чувствуя что-то противоестественное, Олимпий зажмурился и опять перекрестился.
Аттила ухмылялся дождю и черному, залитому водой лесу, так плотно окружавшему их. Когда еще одна ужасная молния ударила в деревья рядом с дорогой, и одна из сосен рухнула на землю в окружении искр, дыма и пламени, и кони во всей колонне начали метаться во все стороны, закатывая глаза и прижав уши, так что пришлось с трудом сдерживать их, натягивая поводья, и каждый второй в колонне осенил себя крестом, беззвучно шепча отчаянную молитву, Аттила в исступленном восторге вглядывался в лес, смотрел на хаос темных, разъяренных небес и шептал:
— Астур, отец мой… Владыка Гроз…
И тут молния ударила в карету Берика и Гензерика.
Молнии непредсказуемы, и эта не тронула саму карету, но кожаные ремни, что поддерживали ее, лопнули, и вся громоздкая махина выгнулась по центру и опустилась на оси.
Задняя ось с громким треском сломалась. Перепуганные лошади заржали, встали на дыбы и попытались вырваться из постромок, но остались безжалостно прикованы к сломанной карете. Возница хлестнул их кнутом, и они нервно повиновались.
Колонна медленно остановилась. Двое верховых гвардейцев, ехавших по обеим сторонам кареты Олимпия, повернули назад, чтобы выяснить величину повреждений. Они быстро пришли к выводу, что сломанную карету нужно вытолкать с дороги в лес, а обоим принцам-вандалам придется пересесть в другую карету.
В этот миг Аттила обернулся и увидел, что Олимпий наклонился вперед и как-то странно сгорбился, а из его необъятного брюха торчит подрагивающее древко стрелы. Евнух, прижав руки к животу рядом со стрелой, бормотал:
— Меня подстрелили! — Он посмотрел на мальчика и повторил: — Меня совершенно ужасно подстрелили!
— Похоже на то, — согласился Аттила.
Большая часть стрелы оставалась снаружи, и мальчик уже сообразил, что в животе евнуха застрял дюйм или два, включая головку. Учитывая объемы Олимпия, рана будет совсем небольшая. Он бросил на евнуха короткий сострадательный взгляд и снова высунулся наружу. И точно, рядом с окном, в позолоченной стенке кареты, торчала еще одна стрела. Пока Аттила рассматривал ее, из темного леса и дождя беззвучно посыпались еще стрелы, как сверхъестественные посланцы из другого мира. Очевидно, тетивы невидимого противника еще не успели отсыреть. Одна стрела попала в ногу лошади; другая пробила глотку солдата, он упал на коня, вцепившись в его холку и заливая промокшую гриву кровью.
— Нападение! — закричал молодой optio. — Слева! Второй эскадрон, ко мне!
Восемь кавалеристов начали прокладывать себе путь в густоту леса, срубая мечами низко растущие сосновые ветви.
Вдоль колонны на полном скаку промчался Люций и яростно осадил Туга Бин, чьи передние копыта продолжали скользить вперед по желтой грязи. Люций, несомненно, давно заметил летящие стрелы.
— Спешивайтесь, вы, чертовы тупицы! взревел он. — Оставьте лошадей, воспользуйтесь своими паршивыми ногами! На нас напали и справа, и слева, если вы, конечно, этого еще ни хрена не заметили! А вы, парни, скиньте эту проклятую штуку с дороги — сейчас же!
Солдаты повиновались немедленно. Упряжь отрезали от поврежденной кареты, и кавалеристы, подоспевшие сзади, повели их прочь. В кожаное седло Люция, рядом с бедром, ударилась стрела, он протянул руку, не глядя, схватил ее и презрительно откинул в сторону, продолжая выкрикивать команды. Наместник Гераклиан и его гвардейцы во главе колонны не подавали признаков жизни.
Сломанную карету приподняли и столкнули с дороги, она тяжело ударилась о ствол высокой сосны и замерла.
— Вы, педики! — заорал Люций на испуганных принцев-вандалов. — Пересаживайтесь в карету перед вами!
Берик и Гензерик, съежившись под плащами, потрусили вперед, к следующей карете.
Люций резко повернул лошадь и вгляделся в дождь.
— Иисус, что за насмешка! Это же просто бандиты, ради Христа! Любители хреновы!
— Опять нападение! — проорал Марко, резко осаживая коня, — Я, черт возьми, просто поверить не могу!
— Я тоже! — крикнул в ответ Люций.
— Остатки той шайки?
Люций помотал головой.
— Это не бывшие солдаты. Они стреляют с обеих сторон.
Стрелы продолжали ударяться в щиты и стенки карет, но оба командира не обращали на них внимания.
— Можно подумать, — заговорил Люций, — что кто-то не хочет, чтобы мы добрались до Равенны.
— А наместник Гераклиан… — начал Марко.
Люций приподнялся в седле и вытянул шею, пытаясь разглядеть, происходят ли в голове колонны
