заведующая отделом кадров под «частичной неудачей»?)
Все это меня и развеселило, и разозлило одновременно, но бумагу я подписала. Кадровичка смотрела на меня с ужасом и восхищением, а ваша секретарша тем временем разворачивала за моей спиной неизменный во время церемонии награды или назначения букет гвоздик.
Я и сама знала, что я более, чем кто-либо другой, подхожу для роли подопытного лица: одинокая, бездетная. Хоть и не в идеальном, но в пригодном возрасте — тридцать три с половиной года. Здорова. Образование высшее. Доктор психофизиологических наук и руководитель рабочей группы ИП (изменение пола) в Институте гормональных проблем, посвящена, стало быть, в программу исследования, как никто другой, кроме разве что самого директора института. Обучена специальной технике измерений и наблюдений, а также соответствующему профессиональному языку. И наконец, способна проявить чисто мужскую отвагу и свойственное мужчинам умение преодолеть самое себя; оба качества в ходе опыта могут очень и очень пригодиться.
Одно только зачту я в вашу пользу: вы не пытались лживыми словами изобразить как привилегию то, что я считала своим тяжким долгом. Так у меня отпала последняя возможность вспылить, защищаться, забить отбой. Да и как защищаться, когда во время совещания тебе передает пайку с документами директор института? Никак. Ты принимаешь ее. Плотная папка, в которой лежат все материалы, содержащие необходимые будущему подопытному лицу сведения и всем присутствующим известные, и никто из присутствующих не подозревает, что точная копия этих материалов лежит в моем сейфе, а вы твердо рассчитываете, что ни один мускул на моем лице не дрогнет. Мы великодушно разрешим нашим сотрудникам наконец-то умилиться.
Это был понедельник, девятнадцатое февраля 1992 года, хмурый месяц, среднее число солнечных дней которого оказалось значительно меньше среднего числа за последние пятьдесят лет. Но когда мы утвердили дату начала опыта — четвертое марта — и вы закрыли совещание, молча пожав мне, в отступление от своих правил, руку, секунд примерно десять в вашем кабинете светило солнце. Рукопожатие, улыбка, «выше голову», «выдержка и благоразумие прежде всего» — да, в эту минуту, как и всегда, я все понимала. Даже то, что нерентабельно было бы создавать вначале препарат, превращающий мужчин в женщин; для столь нелепого опыта не нашлось бы подопытного лица…
Минуту, на которую вы задержали меня после совещания, вы продлили еще на тридцать секунд, чтобы сказать мне — я, разумеется, это знала, — что petersein
Моему другу, доктору Рюдигеру, которого вы цените как ученого, хотя и считаете человеком безвольным, пришла в голову спасительная идея: когда я вышла из вашей комнаты, он смерил меня наглым мужским взглядом, присвистнул и заметил:
— Жаль-жаль, красотка!
Удачно сказано. Только это и можно было сейчас сказать, но впечатление от его слов держалось всего один миг.
Две недели, которые нам остались, мы заполняли всяческими пустяками, дурачились и куролесили, что вы, кажется, принимали за веселье. (В эти дни каждый проявил себя, как мог: Рюдигер пользовался случаем поцеловать мне руку, заведующая лабораторией Ирена «забывала» привести ко мне свою маленькую дочь, когда давала ночью приют очередному мужчине, а Беата — лучшая женщина-химик, какую вы, профессор, знаете, — намекала, что завидует мне. О, избавьте меня от всяких примитивных излияний, скажете вы. От вашей неуравновешенности, вспышек настроения, всевозможных промахов. И меня бы удивило, если бы вы за все эти десять лет с тех пор как незадолго до экзаменов запрограммировали меня этой фразой — хоть раз заметили, что я не владею собой. Поэтому-то, как поняла я из одного замечания вашей секретарши, я вполне заменяла вам ученого- мужчину…)
Однажды в субботу, за два дня до начала опыта, я чуть не позвонила вам. Я была дома, «под облаками» — выражение Ирены, которая живет двумя этажами ниже, стало быть на пятнадцатом, — сидела у огромнейшего окна моей гостиной; уже стемнело, все больше и больше огней городка научных работников и берлинских огней приветливо мигали мне издалека. Я выпила рюмку коньяку что было против предписанного режима, с минуту смотрела на огонь, горевший в вашем кабинете, огонь, который я всегда отличу среди множества других огней, и взялась за телефонную трубку. Набрав ваш номер, я услышала гудок и тотчас ваш голос, пожалуй, чуть менее официальный, чем обычно. Хотя я молчала, вы трубку не положили, но ни слова не произнесли, и потому я слышала ваше дыхание, а вы, быть может, мое. Я размышляла о самых отвлеченных предметах. Известно ли вам, что слово «грустно» связано как-то со словами «падать», «опускаться», «терять силы»? А слово «отчаянно» первоначально значило не что иное, как взять направление на определенную цель — и к тому же едва успев принять решение? Это я была отчаянной, когда девятнадцатилетней девчонкой, сидя на вашей первой лекции, нацарапала на клочке бумаги огромную букву «я» и подвинула клочок Рюдигеру! А вы, профессор, как раз в эту минуту высказали предположение, что среди юных дев, «невинных, и ничего более», сидит, быть может, та, кто лет через десять — пятнадцать согласится, чтобы ее с помощью фантастического препарата, который еще требуется изобрести, обратили в мужчину. «Я». — «Отчаянная!» — нацарапал тут же Рюдигер.
Теперь вы понимаете, почему мне было так важно именно Рюдигера включить в нашу рабочую группу?
Минуту спустя я уже положила трубку, улеглась в постель и тотчас заснула, к чему приучила себя железной тренировкой (и лишь теперь, как ни странно, эта тренировка не срабатывает); дисциплинированно, по установленному расписанию провела я воскресный день, проделав необходимую подготовку — строго соблюдала часы приема пищи, вела требуемые измерения и записи, что, как выяснилось вечером, возымело должное действие: я тоже невольно спутала упорядоченный, не подверженный случайным обстоятельствам режим дня с закономерным действием высшей необходимости, снимающей с нас беспокойство, страх и сомнения. Не имея выбора, мы порой можем узнать, почему делаем то, что мы делаем. Тут все мои веские, а также невеские причины потеряли всякое значение по сравнению с одной, которой вполне хватало: я хотела проникнуть в вашу тайну.
В понедельник утром я вовремя была в институте, и в шесть часов в подобающей обстановке вы сделали мне первый укол; укол усыпил меня, и началось мое превращение, которое завершилось еще девятью, следующими с интервалами в пять часов, вливаниями petersein masculinum 199. Мне кажется, что я все это время грезила, хотя слово «грезить», пожалуй, не совсем точное. Но нельзя же упрекать язык за то, что у него нет в запасе слова, обозначающего этапы того смутного состояния, в которое я впадала и при котором мне казалось, что я плыву в глубинах светло-зеленых вод, среди причудливо прекрасных растений и животных. Существо, что плыло в этих водах, скорее напоминало какой-то стебель, у которого постепенно стали отрастать плавники и жабры, пока он в конце концов не превратился в красивую, изящную, скользкую рыбу, что легко и с наслаждением двигалась в воде меж зеленых водорослей и листьев. Когда я проснулась, первая мысль была ни рыба ни мясо. Но тут я увидела наши электронные часы, прочла на них дату, узнала время: шестое марта 1992 года, три часа ночи; я стала мужчиной.
У моей кровати сидела Беата. Удачная идея, если это придумали вы. (А что вы, профессор, буквально за минуту до моего пробуждения покинули лабораторию, я до недавнего времени не знал!) Я повторяю: ваш препарат превосходен. Ни помрачения сознания, ни тошноты. Прекрасное самочувствие и неистовая потребность в движении на свежем воздухе, которую я тут же смог удовлетворить; не считая обязательного и систематического выполнения тестов, я не был связан строгой программой, поскольку мы считали, что лучше всего человек познает свои возможности в условиях полной свободы передвижения. А что протокол я буду вести добросовестно, можно было не сомневаться, опыты с изменением пола на обезьянах показали, что изменений черт характера у подопытного животного не происходит. Обезьяна-самка, на которую можно положиться, становилась самцом, на которого тоже вполне можно было положиться.
Извините, я отвлекаюсь. Без всякой причины, впрочем, ибо чувствовал я себя прекрасно, чего со мной уже давно не случалось. Так чувствует себя человек, сумевший наконец восполнить существенный пробел в своей жизни. Точно избавившись от гнета, я вскочил, надел новый костюм, который сидел безукоризненно,
