дивизии были малоподвижными, не могли быстрым маневром сорвать попытки противника построить прочную оборону. На такое способны танковые и механизированные войска, но им только предстояло родиться. Ну а аристократическую кавалерию густо расставленные в обороне пулеметы секли, как капусту.
Автор не разделяет восхищение некоторых историков технической эрудицией командования германской армии, сделавшего перед войной ставку на тяжелую артиллерию: по ее количеству, да и качеству дивизии Центральных держав (Германии, Турции, Австро-Венгрии) существенно превосходили соединения Антанты. Основой для скепсиса служит то, что позже, на задыхающихся от недостатка сырья заводах Рура, с натугой стали изготавливать олицетворявшие тупиковые направления развития артиллерии сверхдальнобойные орудия, эффект от применения которых вполне можно оценить как ничтожный. Автору не раз приходилось быть свидетелем, как принимаются решения государственными мужами и он склонен полагать что в предвоенные годы на одном полигоне сердце крайне высокопоставленного услаждалось видом гаубицы, которая, после суетливой беготни вокруг нее людишек в мышиного цвета мундирах и бескозырках, мощно ахала, выпуская в небо снаряд — благодаря немалым размерам, его можно было и увидеть; а значительно восточнее, для особы равного положения молоком и медом лился топот коней легкой полевой батареи, стремительно разворачивающейся «с передков», и, после вскрика «огонь!» молодцеватого офицера с усиками — посылавшей в сторону мишенного поля снарядную очередь.
Так или иначе, в начале войны вооружение армий Центральных держав более подходило для окопного противостояния. Но вот чего не смогли предвидеть обе стороны — масштабов расхода боеприпасов.
…Тротил все же был предпочтительнее. Тринитрофенол. хоть и твердый, проявлял кислотные свойства: в присутствии влаги разъедал металл, образуя опасные соли. Днями и ночами на снаряжательных заводах заливали взрывчатку в стальные корпуса снарядов, мин и зарядных отделений торпед. И, в конце концов, в этой гонке промышленность Антанты доказала свое превосходство.
…Перед наступлением начиналось то, что в немецком языке стало с тех пор обозначаться новым словом: der Trommelfeuer (барабанный огонь). Многодневный артиллерийский барраж вспахивал и перепахивал окопы противника. Пехота занимала после него участки мягкой, как пух земли — взбитой волнами разрежения, последовавших за ударными волнами. Продвижение вперед измерялось порой сотнями метров, после чего все повторялось.
…20 ноября 1917 г., без обычной всесокрушающей артиллерийской подготовки, но под прикрытием тумана, на германские позиции вблизи деревушки Флескье, недалеко от Камбрэ, поползли почти четыре согни новехоньких британских танков. Окопники не видали раньше этих чудищ, но опыт и крепко въевшиеся представления о долге перед фатерландом погнали «мышиные мундиры» к орудиям — единственному, на что их интуиция указывала как па средство спасения. 62 монстра остались на поле боя, зловонно чадя: от пуль-то их броня защищала, а вот от снарядов даже небольших калибров — нет. Флескье немцы тогда удержали. Что и говорить, негромкий дебют нового оружия, но не обескуражил он британцев: новые и новые партии боевых машин доставляли транспорты на континент. Наверстывая упущенное, спешно стал сооружать нечто подобное и противник. Автор решил привести фотографию (рис. 1.15) именно германского танка A7V, потому что британские танки той поры более известны — они даже принимали участие и в Гражданской войне в России. Сравнение их с немецкими — не в пользу последних: A7V — сарай, склепанный из листов брони, с «окошками» для пулеметов и пушки. Бронировано все, вплоть до ходовой части. Видно, не вспомнили конструкторы истину, изреченную их соотечественником, Клаузевицем[4]: «Тот, кто обороняет все — не обороняет ничего!» «Сумрачный германский гений» проявился лишь в названии сухопутного дредноута — Хаген[5].
Но «проигравшие армии всегда хорошо учатся» — так говаривал недоучившийся семинарист из грузинского городка Гори. Пройдет немного времени — и немецкие танкисты будут не без удовольствия вдыхать смрад горящих британских танков, высунувшись из люков своих превосходных машин.
Ни подвижность, ни защищенность не позволяли танкам стать главной ударной силой Первой мировой. Да и их командиры еще только учились.
Поколебать господствующие позиции в войсках артиллерии, в развитие которой наступил явный застой — как по дальности огневого воздействия, так и по его могуществу — могло только нечто новое.
Вообще-то такое средство существовало и могло доставить к недоступной любой пушке цели боеприпас, обратив во благо себе — для создания подъемной силы — даже сопротивление воздуха. Потрескивали сверху пулеметики, а иногда падали и бомбочки (рис. 1.16). Но не очень-то боялись их те, кто был внизу, провожали летунов неприличными жестами. К концу войны такие пантомимы стали неуместными, поскольку бомбы потяжелели, но грамотному применению авиации еще предстояло учиться и учиться.
На флоте — так вообще авиацию считали лишь средством разведки. Полезным, что и говорить — самолеты впервые взлетели с палуб переделанных под их нужды кораблей — авианосцев — но все же вспомогательным.
И на море поклонялись длинным и толстым стволам. У моряков, конечно, была отличная оптика, да и стальной многотысячетонный корабль — хорошая платформа для артиллерии. Но естественное рассеяние (от порывов ветра, колебаний плотности воздуха, разновесности снарядов) было причиной того, что баллистическая вероятность попадания огромной (381 мм) пушки британского линкора…«Куин Элизабет» в равный ему по размеру корабль при стрельбе отнюдь не на предельной дистанции в 13–15 км составляла 0,5 % и, с возрастанием дистанции стрельбы, понятно, еще более уменьшалась… В залпе она, понятно, была выше, но все равно давала полное основание задуматься, стоит ли вообще открывать огонь.
…Ползли по полям сражений и ядовитые облака. Как и во времена Александра Македонского, общественность осуждала нерыцарское, негуманное оружие. Германцы применили его первыми, будучи твердо уверены, что победителей не судят. Ну, а непобедителей? О таком им не хотелось думать, уже на последнем издыхании, в 1918 году началось «наступление Людендорфа», снова стал близок Париж и, с позиции в 130 километрах от французской столицы, по ней открыла огонь пушка «Колоссаль», ствол которой, длиной 37 м, поддерживался тросами — чтобы не прогнулся под своим же весом (рис. 1.17). Вес снаряда калибром 210 мм составлял 120 кг (из которых на ВВ приходилось немногим более 10 кг) — полевые гаубицы стреляли и более мощными, а уж сколько гаубиц можно было изготовить вместо одной «Колоссаль» — лучше не упоминать. Глупость часто прячется за рачительностью: когда 210 мм ствол, после пары десятков выстрелов, в каждом из которых его распирали газы двухсоткилограммового порохового заряда, изнашивался, его снимали, везли на завод, растачивали до 240 мм, и, вкупе с комплектом новых снарядов, снова везли на позицию. Пушка выпустила по Парижу 367 снарядов, рассеявшихся по всему городу. Ни один из них не был настолько могуществен, чтобы полностью разрушить каменный дом, но на нервах обывателей поиграть, конечно, удалось.
Нелепая в военном отношении «Колоссаль» была шедевром внутренней баллистики: разогнать снаряд в тринадцать пудов до скорости 1700 м/с непросто. Ни бездымные пороха, ни самые прочные стали не способны обеспечить такое, если ствол орудия короток. А при значительном увеличении длины ствола эффективность разгона падает: снаряд настигает волна разрежения в пороховых газах.
