самообороны и полицейских… Что-то с ними будет? Не меньшую жалость вызывала и довольно многочисленная группа самураев, оставшаяся у нас. Двое покончили жизнь самоубийством, сделав себе харакири. Четверо потеряли рассудок и теперь прозябают в психиской клинике. Наиболее спокойные и рассудительные из самураев смирились со своей участью и решили влиться в современную жизнь. Некоторые читают лекции о нравах и обычаях эпохи Эдо, некоторые устроились на работу в музеи национальной культуры. Кое-кто стал заняться духовным воспитанием молодежи. Они не носят больше прическу тенмагэ и по внешнему виду ничем не отличаются от прочих граждан. Но где бы они ни находились, что бы ни делали, прошлое столетие живет в их сердцах и накладывает отпечаток неизгладимой печали на мир, ставший для них теперь реальным. Раз в месяц они собираются вместе и громко возмущаются теперешней Японией, павшей так низко в нравственном отношении, и предаются грезам о родной стороне, о давно мертвых, оплакивают своих близких.
Наша деревня Кэдзири опять превратилась в тихую, ничем не примечательную деревню. Никто больше не хотел купить нашу гору, за которую еще совсем недавно давали три миллиарда. Бабушка что-то очень сдала за последнее время. Ее неукротимая энергия угасла. Целыми днями бабушка сидела на галерее и смотрела на гору. Наверно, тосковала. Мир детства не давал ей покоя. А может быть, вспоминала приемного отца Сануэмона. Девочка Умэ, которую дальний родственник взял на воспитание в богатый дом, была обогрета и обласкана и обожала Сануэмона Кимура. Но это длилось недолго: она рано потеряла человека, ставшего ее вторым отцом. И теперь ей было суждено потерять его во втором раз. А я…
Я, очевидно, принадлежал к числу тех немногих, в ком это происшествие оставило неизгладимый след. Мне был разрешен свободный проход на ту сторону, и я бывал там почти каждый день. И теперь страшная жизнь деревни эпохи Эдо преследовала меня как кошмар. Просыпаясь но ночам, в холодном поту, я видел нечто бесформенное надвигавшееся на меня. На безобразном тускло-сером теле расплывалось черное пятно. Оно становилось все больше, все чернее, отделялось от тела, плыло по воздуху и входило в мою душу. И я начинал понимать, что жуткое черное пятно — это та деревня…
Утром я выходил из дома и смотрел на нашу деревню. Какая мирная, ничем не омраченная картина! Выкрашенное веселенькой светлой краской здание сельскохозяйственной кооперации, дома крестьян, чистые, удобные, почти на каждой крыше телевизионная антенна, с полей доносится равномерное стрекотание самоходного комбайна, кругом резвится детвора, вон какая-то бабка вышла на улицу, скликает кур, лицо у нее полное, сытое, добродушное и ленивое. И все это благополучие выросло из той нищеты, серости и убожества?! Нет, нет, как бы ни светило солнце, какими бы яркими ни были краски, все равно за всем этим стоит черный призрак прошлого. Сколько еще поколений должно смениться, какие преобразования должны произойти, чтобы этот призрак развеялся навсегда? А вдруг прошлое оживет и с яростью одержимого вонзит свои страшные кривые когти в настоящее?..
Случайное стечение обстоятельств, происшествие с пещерой навели меня на эти мысли, и покой мой был утрачен.
Может быть, со временем все забудется, сгладится в памяти, а сейчас воспоминания еще слишком свежи… Но счастье, с которым мои предки отправлялись на прогулку, когда цвела сакура, ныне занявший в нашем доме почетное место рядом с телевизором, и сейчас кажется мне чудом искусства.
Какая же из двух эпох выше? Та, создавшая вещь, полную прекрасной гармонии и изящества, отмеченную тонкие вкусом мастера-художника, не стареющую на протяжении столетий и заставляющую замирать от восторга моих современников? Или эта, сконструировавшая сложнейший, почти фантастический прибор, — телевизор, которому суждена недолгая жизнь в век прогресса, где каждые два-три года появляются новые, еще более совершенные модели?.. Глупый вопрос. Пустые домыслы досужего ума. Ибо создаваемые человеком вещи обретают свой настоящий смысл только в те времена, когда они создаются.
Но у нас дома, в кладовой, хранится еще и старинное кимоно. И когда я смотрю на прочный тяжелый шелк, на ослепительные краски, чуть потускневшие и приобретшие с годами удивительную теплоту и мягкость топа, я не только восхищаюсь, но и вижу тонкие усталые пальцы Такэ, которые соткали этот шелк нить за нитью, узором.
Глаза Такэ! Передо мной всплывает ее блестящие глаза, освещенные тусклым пламенем керосиновой лампы, смотрят печально, а губы шепчут: «Нет! Никогда…» И меня вдруг охватывает безумие. А если… если… Но нет, невозможно. Человек не может быть своим собственным прадедом. Но я думаю о безвестном отце моего деда, моего деда, который женился на бабушке и взял фамилию Кимура и имя Сануэмон младший…
Саке Комацу
Новый товар
Репродуктор в зале ожидания громко объявил: — Просим следующего. Номер двадцать четвертый, пройдите пожалуйста!
Морита поднялся с кресла.
Не разжимая губ, очень тихо, почти шепотом он сказал:
— Шеф, начинается.
Во рту у Мориты находился микроскопический микрофон-передатчик, вмонтированный в зуб мудрости. Такой же маленький приемник был скрыт в волосах за правым ухом. В приемнике прозвучал голос его шефа, начальника секретариата компании электроприборов.
— Держись, Морита, — сказал шеф.
Начальник секретариата находился в здании напротив завода. Там, на четвертом этаже, он временно снимал комнату.
Морита подобрался, как перед прыжком в воду, и перешагнул через порог комнаты, на двери которой висела табличка «Испытательная». Он очутился в просторном помещении, сиявшем белизной, где блестели яркие металлические части каких-то сложных приборов. За столом сидел экзаменатор, рядом стояли его помощник и медсестра в белых халатах.
— Хаяси Тосиюки, — сказал экзаменатор, глядя в анету, — двадцать семь лет, холостой, родсивенников нет… Все правильно?
— Так точно, все правильно, — кивнул Морита.
Каждое его слово через мини-передатчик передавалось шефу. Этот чувствительный прибор улавливал не только слова, сказанные вслух, но и малейшие колебания голосовых связок, которые было невозможно воспринять обычным путем. Таким образом, Морита мог беспрепятственно общаться со своим шефом.
Морита ответил на несколько простых вопросов. Затем на его голову наложили специальную повязку, соединеинную множеством проводов с аппаратом. Процедура известная — испытание умственных способностей. Морита постарался, чтобы показатель не был очень высоким. На данных испытаниях проходным баллом являлась золотая середина.
— Хорошо, — сказал экзаменатор, взглянув на шкалу измерителя, — приступим к следующему испытанию.
— Это, кажется, что-то новое, — услышал Морита голос шефа. — Не знаешь, что они придумали?
— Понятия не имею. Подключают провода к запястью.
— Уж не детектор ли лжи? — в голосе шефа послышалась тревога. — Как бы не разоблачили!
— Ничего, как-нибудь выдержу. Если появится потребность говорить правду, тут же автоматически сработает самогипноз. Так что не беспокойтесь, шеф… Секундочку… знаете, это что-то другое. На детектор лжи не похоже…
— Приготовились? — сказал экзаменатор.
Начальник секретариата напряженно прислушивался и время от времени поглядывал в окно на