Екатерина Алексеевна Фурцева.
На генеральной репетиции присутствовал Бруно Кокатрикс.
Накануне отъезда в Париж нас собрала для последних напутствий Е. А. Фурцева. Обращаясь к кордебалету, она сказала: «Девочки! Когда увидите в магазинах красивое нижнее белье — не набрасывайтесь на него! Скоро такое же будет у нас! Все будет — и красивая одежда, и обувь!» Знала бы она тогда, в 1964 году, что все это появится у нас почти через сорок лет, когда девочки станут бабушками.
В Госконцерте нас попросили сдать для оформления наши паспорта. Певица из Грузии, тонкая, как лоза, со жгуче-черными волосами, протянула свой паспорт без фотографии.
— Почему ваш паспорт без фотографии?
— Эка оторвала.
— Кто такая Эка?
— Моя двухлетняя дочь Экатэрина, — пояснила певица с сильным грузинским акцентом.
Это была Нани Брегвадзе.
Несмотря на большую ответственность предстоящих гастролей в Париже, государство не отпустило ни копейки на пошив костюмов для солистов мюзик-холла. Костюмы были пошиты только для кордебалета «Радуга», а солисты должны были сами о себе позаботиться.
Я купила, по случаю, в комиссионном магазине отрез черного панбархата на платье и большой воротник из белого песца. Шила я платье за свой счет в театральных мастерских, по своему собственному эскизу: платье — до колена, сильно обтягивающее фигуру, с открытой спиной, а низ платья был подбит белым песцом. Французы всякий раз аплодировали этому туалету. Еще бы, натуральный мех обрамлял подол платья!
Бруно Кокатриксу показалось, что одного платья на мои выходы на сцену будет недостаточно, и он подарил мне платье из красного панбархата, которое за один день пошили мне в Париже по моей мерке.
Накануне отъезда нашу квартиру с Эмилем Кио посетили корреспонденты «Пари матч». Они сфотографировали нас за чаем и подписали фото: «Элеонора-Натали и ее муж инженер-строитель Эмиль Кио». Так в 1964 г. Кио пришлось позировать журналу «Пари матч» в качестве мужа «звезды».
Псевдоним Натали предложил мне дать Бруно Кокатрикс как воплощению того образа русской девушки, о которой пел в своей знаменитой песне Жильбер Беко.
В мае 1964 года мы прилетели в Париж. Первое, что меня поразило тогда, это — запах. В аэропорту «Орли» пахло совсем иначе, чем у нас: смесь запаха французских духов с хорошим табаком от дыма сигарет.
В Париже цвели каштаны.
Автобус вез нас в гостиницу на площади Республики, а я всю дорогу щипала себя за руку в надежде проснуться. Мне не верилось, что все это происходит со мною наяву. Меня поселили в номер одну. Нани Брегвадзе — с Людмилой Зыкиной. Девочек из кордебалета — по четыре человека.
Сразу же по приезде в одном из номеров, куда их поселили, случился конфуз: одна из девочек приняла биде за унитаз. Когда она нажала на кнопку, то все содержимое ее желудка фонтаном разлилось по полу номера…
Откуда было знать нашему поколению, выросшему в бедности в коммуналках, что такое «биде» и для чего оно?! Мы также не знали, что нам делать с шестью (!) белоснежными полотенцами, которые нам меняли на «чистые» ежедневно, хотя мы использовали только два!
Так было до тех пор, пока у кого-то не появилась идея: мочить их и бросать на пол, мол, грязные, использованные — поменяйте, сильвупле!
Или откуда было знать выдающемуся эквилибристу Геннадию Попову, сделавшему на узком поручне последнего этажа Эйфелевой башни стойку на одной руке, о чем писали все газеты Парижа, про этикет в конце торжественного ужина? После премьеры мы были приглашены Бруно Кокатриксом в ресторан на банкет. Откуда было знать простому парню, что в конце банкета, на десерт, официанты обходят каждого с подносом, на котором несколько сортов сыра по 700–800 граммов каждый, предлагая отрезать кусочек любимого сыра «на закуску»?
Когда официант поравнялся с Геннадием, тот по-русски сказал: «Спасибо, я уже наелся, больше в меня не влезет, — и, подумав, добавил: — Хотя давайте, не пропадать же добру» — и смахнул с подноса к себе в тарелку огромный кусок рокфора… Париж многому научил нас, и больше подобных казусов с нами не случалось.
Питались мы плохо. Экономили деньги. Завтраки в гостинице, правда, были бесплатные: кофе, пара круассанов, крошечная упаковка джема и сливочного масла. Обедали мы в самых дешевых кафе, где заказывали по тарелке протертого супа. Зато хлеба, мягкого, с хрустящей корочкой, можно было есть сколько угодно!
Не забуду изумление на лице официанта, который поставил перед нами полную тарелку с хлебом, но не успел дойти до кухни за супом, как его остановил наш крик: «Месье! Хлеба, пожалуйста!»
Ужинали после концерта мы у себя в номере. Покупали все такой же длинный батон и запивали его сгущенным кофе или какао, привезенными из Москвы, разводя его горячей водой из-под крана.
Деньги мы экономили на покупку тех вещей, при виде которых в витринах магазинов мы просто сходили с ума. Платили нам мало, так называемые «суточные». Я получала 25 франков в день. Но однажды я случайно увидела ведомость и узнала, что Бруно Кокатрикс платил мне 125 франков. Государство забирало себе 100 франков, оставляя мне 25 франков. Но я была довольна и этим. Получая раз в десять дней 250 франков, мы устремлялись по магазинам в поисках дешевых вещей. Ведь все вещицы мы расценивали как высший класс! Проигнорировав напутствие Е. А. Фурцевой, я купила себе сразу 10 (!) комплектов трусиков и бюстгальтеров. Дешевые, из нейлона, но зато какие: и ярко-красные, и в цветочки, и в полосочку, и в горошек! Разложила я весь этот «товар» на широкой двуспальной постели и как загипнотизированная смотрела на всю эту красоту около двух часов! Еще бы! Ведь всю жизнь я покупала себе трусики в «Детском мире» за 30 копеек. В продаже были объемные панталоны, которые не годились мне по размеру, да и были слишком уродливы.
Именно из таких вискозных панталонов до колен голубого и розового цветов и огромных сатиновых лифчиков Ив Монтан и Симона Синьоре по приезде из Москвы, в конце пятидесятых годов, устроили в Париже выставку с названием: «Можно ли любить так одетую женщину?»
Нам запрещалось ходить по магазинам менее чем по четыре человека.
Но мы с Нани Брегвадзе ходили только вдвоем. Ей очень нравилось, что я могла свободно объясняться в магазинах на французском. Меня принимали за польку, за итальянку, но когда я говорила: «Я русская, из Москвы!» — вокруг собирались продавцы и с интересом разглядывали меня, как какое-то диковинное чудо. Французы раньше не видели русских женщин и представляли себе их какими-то полудикими, толстыми существами в лаптях.
— А это правда, что у вас медведи по улицам ходят? — поинтересовалась одна из продавщиц.
— Да, — ответила я, — и еще крокодилы с тиграми.
В магазин впорхнула стайка из четырех девочек из кордебалета. Все, как одна, красивые, с точеными фигурками. Они подошли к нам с Нани и заговорили с нами.
Продавцы были в шоке: «Это тоже русские?»
— Да! Да! Тоже русские! У нас все такие! — И по-русски добавила: — Знай наших!
В такие минуты чувство гордости за нашу Великую, прекрасную Родину, за ее красивых дочерей переполняло мое сердце. Впрочем, это чувство не покидало меня весь период нахождения в Париже.
Помню, как однажды я сцепилась с таксистом.
Я села в оплаченное Кокатриксом такси, направляясь после примерки платья в гостиницу. Стараясь показать свой хороший французский язык, я еще раз уточнила, куда меня надо доставить, хотя Кокатрикс ему уже объяснил.
Таксист посмотрел на меня и сказал:
— Не мучайтесь, говорите по-русски.
Таксист оказался эмигрантом и ненавидел Советский Союз. Он говорил о Советском Союзе порочащие и лживые вещи. К примеру, он сказал, что вовсе не Советский Союз, а союзники, в частности
