Начался с вроде бы безобидных вещей — с живописи. Распады всегда именно так начинаются. С мелочей. Вы думаете французская революция началась со взятия Бастилии? Ничего подобного! Она началась за 20–30 лет до того солнечного июньского дня. Началась с анекдотов, памфлетов, карикатур, крамольных песен, брошюрок, где король и монархия выставлялись посмешищами, этакими типовыми сытыми свиньями, а не какими-то посредниками между божественной и земной властью.[37] Из образа монарха исключался элемент святости и теперь он представал обычным человеком, с которым можно было делать что угодно. И сделали. Напомним, что французская революция закончилась укорачиванием всех ее вождей на длину головы, здесь они повторили королевский финал. Хотя нет, Марату крупно повезло, его эстетично зарезали в шикарном «джаккузи», откуда этот народный благодетель вообще не вылезал, даже когда к нему приходили делегаты от того самого «народа». Советский человек понял что коммунизм — самое худшее что вообще можно вообразить, совсем не тогда когда ему об этом открыто сказали по телевизору и написали в газетах, но тогда, когда в СССР в заметном количестве стали проникать западные вещи, западная техника, западная музыка, литература, журналы с фотографиями красивой жизни, продукты в фантастических упаковках, косметика и прочие прелести тщательно скрываемые ранее от рядового «совка» с его железными челюстями, двумя грыжами и тремя геморроями на душу населения от переразвитости тяжелой промышленности. Всякие там войновичи, ростроповичи и прочие жоресы медведевы, были приманкой для интеллигентов, а вот просмотр каталогов «Неккерман», «Оtto» или «Quelle» не оставлял никаких шансов коммунистической пропаганде даже в мозгах самого тупого индивида, у которого, правда, хватало извилин сохранять внешнюю лояльность. Вот почему коммунисты, ненавидящие «совок» не меньше чем какие-нибудь диссиденты, очень боялись что после «августовского путча» их оптом и в розницу начнут «вешать» и «резать». Жаль, что не начали. Я, помню, одного такого успокоил, сказав, что «фонарей, может быть и хватит, но веревками и мылом разваленная вами промышленность нас точно не обеспечит». Вот почему коммунисты миллионами побросали свои партбилеты и сотнями тысяч ринулись в разные «национальные» и «демократические» партии, начав там изрыгать перлы и шедевры антикоммунистической риторики. Хотя их элита повела себя совсем по-другому.
Вернемся, впрочем, в позднее средневековье. Итак, в Италии на живопись не обращали столь пристального внимания как позже, когда появился термин «дегенеративное искусство», тем более что даже папы покровительствовали художникам, рисовавшим на картинах восхитительный, иллюзорный мир. Ужастики Босха были уже неинтересны сытым и довольным итальянцам. Требовалось совсем другое. И вот Рафаэль и Боттичелли, Тициан и Джотто рисуют «обитателей Палестины» — Христа, Марию и святых в потрясающе роскошных нарядах, пышногрудых и широкобедрых красавиц, накаченных арийских атлетов, сильно дисгармонирующих с иконописными образами, восхитительные пейзажи древней Иудеи (которая во времена Христа была пустыней, см., например, книгу «Библия»). За художниками рванули скульпторы и архитекторы. Это тоже было не опасно — ведь надо стоить храмы и оформлять интерьеры! Бессознательная попытка сделать христианство приятным хотя бы извне, попытка заменить содержание формой — верный признак начала упадка. Она дает верный знак: скоро будет заменена и сама форма. Вальтер Шубарт в своем сочинении «Европа и душа Востока» пишет: «Подлинным выражением северного духа является Реформация. В ее истоках лежит восстание вечных сил северной земли против вечных сил южного ландшафта, протест рассудка против чувства, месть критики — вере. По своей важности Реформация — самое выдающееся событие в период 1200–1800 годов, но и самое, заметим, роковое. Она становится началом прометеевской эпохи, она знаменует собою прорыв нового мироощущения, которое я бы назвал «точечным» чувством. Новый человек воспринимает в первую очередь не Вселенную и не Бога, а себя, преходящую во времени личность; не целостность, а часть, осколок бренный. Он уже не чувствует себя всего-навсего точкой прохождения вечных сил, а видит себя в центре Вселенной. У каждого теперь «свой» Бог, которому каждый молится в тиши своей каморки. Это новое отношение человека к Богу отражает и новое отношение к Космосу. Нового человека влечет не самоотречение, а самоутверждение. Он не себя соотносит с миром, а мир с собой. Его основное чувство — боязнь своего одиночества, изначальный страх вместо изначального доверия. Страх заставляет его везде добиваться господства. Его обуревает воля к власти, но, достигая ее, чувство благоговения он вытесняет гордостью. Только для человека героических культур знание есть сила, а не средство к спасению. Только ему приходит на ум считать основным стремлением всего происходящего — волю к власти. Он взирает на мир как на хаос, который он должен — сначала еще по воле Бога, а потом самовольно — укротить и оформить».[38]
Со всем сказанным можно согласиться, но будем помнить, что Возрождение- это не некий спонтанный акт, это — реакция. Реакция арийского человека на духовный террор, ведущийся против него много столетий. А «гордость» — не более чем попытка самоутвердиться в новых «духовных раскладах». В мире начинало доминировать поколение, которому было приятно чувствовать себя «центром Веленной», а не «точкой прохождения вечных сил».
С наукой дело обстояло по-другому. Будучи беспрецедентно трусливыми существами (такими их сделала религия), папы понимали откуда именно следует ожидать угрозы. С врагом внешним — разными окраинными сектами вроде катаров или гуситов, можно было договориться или разобраться, но проиграв «битву за мозги», все договора становились бессмысленными. Астрономы, химики и даже скрипичные мастера вроде кремонских семейств Страдивари и Гварнери, все были под колпаком. Но подобно Христу выращенному среди иудеев, а в конце карьеры сказавшему: «Ваш отец Дьявол», смертельный удар католичеству был нанесен из его же собственной среды — священниками и богословами Виклифом и Гусом. Первого «прозевали», а со вторым разделались быстро. Хуан Торквемада (дядя будущего великого испанского инквизитора) отправил его на костер. Так церковь, почувствовав как из под ног уходит земля, пыталась лихорадочно спастись, далеко превзойдя в методах то, что предпринимали язычники стремившиеся не допустить развития христианства.
Прошло всего тридцать лет со времени ликвидации Гуса. Вроде все спокойно, поэтому на фоне полного «духовного разложения» безопасным представлялось изобретение Иоганном Гуттенбергом печатного станка, посредством переделки пресса для отжимания масла. Клерикалы рады — теперь при падении себестоимости книг в сотни раз, можно наводнить мир папской литературой. Эх, понимали ли они что именно изобретено? Мысль о том, что печатать можно не только папскую литературу никому в голову не приходила. А тем более — антипапскую. Пройдет 400 лет пока Бисмарк назовет печатное слово «отборным оружием антихриста».[39] Пока же Гуттенберг держит в руках первые экземпляры Библии. Библии Гуттенберга. Сохранившиеся экземпляры до сих пор служат предметом миллионных спекуляций с аукционов. Европа окружена врагами и задыхается, но церковь весьма осторожно относится к инициативам мореплавателей найти альтернативные пути на Восток, в то же время жажда обещаемых золотых гор не позволяет им запретить плаванья. Затем приходит очередь «чистой» науки. Галилей конструирует подзорную трубу и направляет ее не в противоположное окно, за которым расположен чей-то будуар, но в небо. Уже первые наблюдения, открытия пятен на солнце и подтверждение факта вращения земли вокруг солнца, входят в разрез и устоявшимися догматами. Наивный Галилео решает опубликовать свои «сенсационные» наблюдения (о многих знали за 2000 лет до него) и тут же попадает в лапы инквизиции. Николай Коперник его ошибок решает не повторять, поэтому приказывает опубликовать свои труды только после смерти. Более наглый и очень агрессивный монах Джордано Бруно уже не боится ничего публиковать и заканчивает жизнь на костре. А на дворе, между прочим, начало XVII века!
Все знают про «октябрьскую революцию» 1917 года, но мало кто вспоминает, что ровно за 400 лет до нее произошла другая «октябрьская революция», куда более масштабная (и долгоиграющая) в плане последствий. Произошла, когда в Европу вот-вот должны были хлынуть первые корабли набитые золотом Кортеса и Писарро. Она не поддавалось логическому осмыслению погрязших в роскоши пап. 31 октября 1517 года, когда папа Лев X читал епископам и кардиналам свеженькую порнографическую новеллу, монах- августинец Мартин Лютер опубликовал «95 тезисов против индульгенций», позже сжег папскую буллу отлучившую его от церкви, а в конце и вовсе объявил католического первосвященника «самим сатаной».[40] То, что сделал Лютер, назревало и, наверное, если бы не появился он, появился бы кто-то другой. Папство стало мощным тормозом развития всех форм прогресса, оно поглощало колоссальные, с каждым годом возрастающие средства и, как сказал историк протестантизма Вайли (Wylie): «полуденное сияние папского могущества было полночным мраком для мира». Произошел антипапский взрыв. К лютеранам переходит Швеция, Дания, половина нынешней Германии, Голландия, позже — Англия,
