белых.
Глубокая трещина в стволе березы вот уже несколько лет исправно служит мне пепельницей. Труха в ней влажная даже в сухую погоду, но окурок все равно гашу о землю — мало ли что. Только поднялся, Барон вскочил на ноги — ищи-свищи его!
Аллея Красных героев пройдена насквозь в оба конца — лишь на краю, уже в поле обнаруживаю роскошное желтое сомбреро. Ножка цела, а шляпку объел черный жук чуть ли не насквозь. Зато не видно его соперников — червей, что утешает.
Совесть моя чиста, минуя свою поваленную березу, иду к дальнему Клондайку, и путь мой лежит через «Виткину погибель». Вита — моя дочь, а почему здесь ее погибель, объясню. Лет семь назад, в начале лета, когда серьезные грибы еще не давали знать о себе, но лисички вылезли на поверхность, я, подойдя к другой поваленной березе, вытянувшейся вдоль траншеи, едва не ослеп от бьющей в глаза золотой желтизны. Сколько ж там было этих лисичек! Добрый час я ползал на коленках, и вот ведь как чудесно они растут: режешь одну, а в ладонь сыплются три-четыре. Как я дотащил корзину, наполненную с верхом, это особая история. Но доволок. А эту прорву надо чистить! Стою в тяжких думах на крыльце перед этой корзиной и не нахожу цензурных слов, чтобы оценить свою удачливость. И тут вдруг является наш деревенский сосед Толик, в ту пору жених моей дочери: он приехал всего на пару часов и в пять собирается ехать в Москву. Счастливая догадка осеняет меня — отправить с Толиком весь этот дивный дар леса, и пусть Вита с мамой за разговором в четыре руки управятся с ним за недолгое время. Зато сколько им радости… Но надо знать нашего Толика. В семь его нет. В восемь — тоже. Уж не прозевал ли я его? Иду к нему, весь растревоженный, а он спокойненько так потягивается — решил поспать перед дорогой, так что лисички мои увез лишь в десятом часу, а вывалил корзину перед изумленной Витой в начале второго ночи. Жены моей дома не было, она навещала свою маму в Переделкине. И бедная Вита до утра маялась с этой громадой лисичек, проклиная и меня с моей удачливостью, и Толика, и вообще весь белый свет.
Сейчас у «Виткиной погибели» тоже кое-что есть, но и видны следы счастливцев выходного дня — сравнительно свежие срезы — и старые, покрытые зеленоватой плесенью. Интересно: лисичка через несколько дней возрождается на том же месте, превращая срез в новую шляпку. Вот бы белым так, вздыхаю я и бреду в Клондайк со слабой надеждой на встречу.
Спит грибница дальнего Клондайка, два подосиновичка, совсем крошечных, и один, изглоданный червями, не в счет. Зато. Зато чудо — средь предосенней жухлой травы расцвел великолепный лесной колокольчик. Их ведь уже к исходу июля не стало, надо же. Колокольчик — в глубине, а на солнечном краю небольшая, но обильная брусничная полянка, и минут пятнадцать я, отдыхая, пасусь на ней. На Колыме я эту ягоду собирал из-под снега, и дальневосточная весенняя брусника ничем не напоминает предосеннюю среднерусскую, что чуть похрустывает на зубах. Она брызжет соком из тонкой и хрупкой оболочки и похожа на переспелую клюкву, только слаще и с легкой, еле различимой горчинкой. Но гораздо интереснее из-под колымского снега голубика — за зиму этот невинный плод наливается алкогольной силой, от стакана съеденных ягод пошатывает, как от портвейна, а картина мира чуть смещается, как после того же портвейна. Самое большое счастье колымской весны достается все же не языку — органу вкуса, а органу зрения, глазу. В тот момент, когда просыпаешься в однообразном буром пейзаже, и вдруг нежно-зеленый вдох проносится по сопкам — лиственница распустилась всеми деревьями разом. Тут даже о лагерном проклятии этого края не задумываешься.
Чтоб я не забывался в лирических воспоминаниях, из глубины выносится на меня насквозь мокрый пес. В свое время я немало подивился этому обстоятельству: до Волги не меньше полутора километров, от Дёржи мы отдалились на добрых четыре. Где это ты успел так вымокнуть? Оказывается, за густым непролазным кустарником скрылось небольшое болотце с глубоким черным озером посередине. Потому и грибы здесь обильны — влага из потаенного болотца подпитывает их даже в самое знойное лето.
Если бы принято было озаглавливать абзацы, то следующий получил бы такое название: «Апельсиновая роща, или Подвиг разведчика». Речь пойдет о подвиге любви. Все-таки наша разведка — лучшая в мире. И наш деревенский сосед — сохраним ему псевдоним Белов, как в известном труде о бойцах невидимого фронта, шестом томе «Истории разведки», — подтвердил эту истину в чаще хвойного, редкими березами разбавленного леса, куда он привел красавицу-жену. И в доказательство своей рыцарской преданности он преподнес ей там настоящий — дар его величества короля Марокко Мухаммеда VI русскому народу, обделенному цитрусовыми, — апельсин. С елки, что ли, сорвал? Сие есть профессиональная тайна. Но с той поры этот лес — самый чистый и прозрачный во всей округе — называется Апельсиновой рощей. Грибы здесь, может быть, и произрастают, но красота такая, что глаза никак не хотят обращаться долу — торжественные ели и редкие, не застилающие небесной синевы березы отрывают взгляд от земли, и невесть с чего, безо всякого к тому повода на тебя наплывает счастье.
Еще один подвиг разведчика к пейзажу отношения не имеет, но достоин хотя бы краткого упоминания. Как известно всем, кроме Генеральной прокуратуры, Ржев — один из крупнейших центров автоугонного промысла. Наш сосед купил новую машину, и ее чуть не украли в первый же день — вовремя проснулся и распугал воров. И тогда он построил гараж и так его замаскировал, что я, десятки раз бывавший на его участке, хоть убей, не отыщу.
Другому нашему соседу повезло меньше: его «девятку» угнали. Единственное, чем могла ему помочь наша бедная, страдающая от нехватки денег на бензин для единственного на весь район «козлика» милиция, — посоветовать, как связаться с угонщиками. Те потребовали немалую сумму оброка. Когда сосед уплатил, ему указали улицу на окраине Ржева, на которой и стояла его любимая машина. Расплачиваясь с ворами, сосед поинтересовался: есть ли гарантия, что не угонят снова. «От нашей братвы полная, — был ему ответ. — Но у нас есть конкуренты, а уж от них гарантий дать не можем».
Как сказано, в Апельсиновой роще, в этом краю чистого леса, смотреть хочется только вверх, где небо, еще голубое, уже дышит осенью и распространяет тонкий запах начинающегося тления: кажется, что он идет не снизу от палой листвы, а вот именно с неба, испещренного полупрозрачной кроной берез, осин, дрожащей рябины и строгими конусами елей. Здесь ровные, безухабистые дороги с прозрачной перспективой. Барону тоже надоело продираться сквозь дикие заросли, он с былой щенячьей резвостью носится по проселку туда-сюда, пока мы не выходим к широченному коровьему тракту, ведущему от Никифоровского к заливным лугам на берегу Волги.
Да, Барон, ту прогулку года четыре назад я запомнил до конца дней своих. Мы с тобой расстались у края этого тракта, потом перешли через него в ельник, столь же красивый, сколь и бесплодный, я воротился, чтоб идти домой, ты задержался на той стороне дороги, а тут прошло стадо, и коровы сбили тебя с моего следа. Было это в сезон охоты, неудачники жаловались, что будто бы какая-то черная собака спугивает дичь, неплохо б ее пристрелить… Я зову тебя, кричу — в ответ только выстрелы. А до дому отсюда самым коротким путем километров пять да еще с полной корзиной в одной руке и майкой, которую пришлось превратить в авоську, — в другой. Как скудна фантазия Хичкока рядом с теми картинами, что, вспыхивая в моем воображении, подгоняли меня к дому. Единственное, что как-то осаживало, — после выстрелов не слышно было ни лая, ни взвизга твоего, значит, не в тебя. И вот, наконец, на дрожащих ногах подхожу к своему забору и уже издалека вижу, как ты, вытянув лапы, возлежишь на крыльце. И никаких сил не было ругать тебя за то, что, сукин сын, ни разу не отозвался на мои призывы.
Что за добрая душа впустила тебя на участок?
Это был твой второй подвиг ориентирования на местности. Первый был покруче. Мы с тобой ходили звонить в Мозгово, к хозяевам твоей матушки Байки. А они накануне купили котенка, боялись, что ты, играя, загрызешь его, и не пустили тебя за свой забор. Шли мы туда, опробовав новую дорогу: перешли за нашей деревней Дёржу вброд и сократили свой путь втрое. Пока я разговаривал с Москвой, ты исчез. Байкин хозяин, опытный собачник, уверял меня, что все обойдется, что ты уже давно дома. Как же, как же — а шоссе, где все гоняют черт-те с какой скоростью? Да и след обрывается у берега. Немало седины добавилось в мою сивую головушку, пока я не добрался до дому. Прихожу — а ты как ни в чем не бывало возлежишь на крылечке. Мальчишка из соседней деревни открыл тебе калитку.
Но в этот раз не было никакой доброй души.
Уже вечером, когда мы с тобой пошли прогуляться к Дёрже, оказалось, что дальняя калитка открыта. Разворачиваюсь, чтоб запереть ее, и обнаруживаю следы твоих когтей вокруг вертушки. И кто-то мне будет доказывать, что собаки лишены интеллекта?!
Кстати о дальней калитке. В дни дефолта, когда разумные, практичные люди, сметая все на своем
