Аквилония, отданная на растерзание любому разбойнику с большой дороги, у которого достанет дерзости замахнуться на столь жирный кусок. И в том была вина и самого Вилера, – однако сейчас он был попросту не способен мыслить о судьбах державы.
Скорбь его была слишком глубока, чтобы впустить в душу иные печали.
Но кто же мог сотворить такое? Он не мог заставить себя поверить, несмотря на всю уверенность молодого Винсента, в том, что Валерий причастен к злодейству.
Валерий… С детства готовый вступиться за слабого, прямодушный, горячий – или именно эта горячность его и погубила? И принц стал жертвой страстей, совладать с которыми у него не достало сил?
Вилер покачал головой. Невозможно поверить!
Хотя… Нумедидес ведь указал на возможный мотив. Женщина! Ради нее мужчины идут на любые безумства!
Но не на такое, тут же возразил он себе. Если только не предположить, что Нумедидес еще тогда, после Осеннего Гона, говорил правду, и шамарский принц и впрямь обуян демоном.
Тогда становится понятным все. И странное его поведение последние дни, и убийство несчастного Гретиуса, чей преемник на днях должен будет вступить в должность, и многое, многое другое…
Однако можно ли доверять Нумедидесу?
Король вынужден был признать, что в последнее время племянник порой просто пугал его – он совершенно перестал понимать, что у того на уме. Когда он наблюдал украдкой за Нумедидесом, ему казалось, он видит перед собой дикое животное, готовое в любой момент сбросить человеческую личину, обнажив свою звериную сущность. Даже глаза принца стали иными – янтарными, точно у оленя-самца, и когда взгляд их, холодный, немигающий, останавливался на короле, тот невольно чувствовал, как его пробирает дрожь.
Так можно ли верить хоть одному из них?
Вилер перестал метаться по комнате и, застыв перед холодным очагом, судорожно сжал висевший на груди талисман. Однако, вместо ожидаемого тепла, могильный холод объял его душу, и ледяная дрожь пробрала короля. Выругавшись, он отпустил медальон.
Проклятье! Как же ему узнать правду? Где искать убийц Тиберия?
Разумеется, все обвинения против принца он замнет, чего бы это ни стоило: у него просто нет иного выхода. Помимо его личного долга перед Валерием, – о котором тот даже не подозревал, но это не делало его менее весомым в глазах Вилера, – ему нужно было еще позаботиться о чести трона. Грязные слухи должны быть жестоко пресечены! Как ни горевал он о Тиберии и его родных, он не мог, даже во имя их памяти и святой справедливости, поступить иначе. И все же короля снедала тревога. На миг ему показалось, что он что-то упустил в своих размышлениях, сделал ошибку, что неминуемо станет роковой для всех них… Однако он тут же приказал внутреннему голосу умолкнуть.
С глубоким вздохом король опустился в удобное мягкое кресло, стоявшее у полки с древними фолиантами, иные из которых написаны были еще в довалузийскую эпоху, и позвонил в колокольчик, призывая слуг.
– Пусть разожгут камин – здесь холодно, – велел он бесстрастно, и даже самый внимательный глаз не заметил бы на лице короля следов тревоги и отчаяния. – И принесите вина. Я хочу помянуть моего доброго друга Тиберия.
Он задумался на миг.
– Да, и передайте верховному жрецу Декситею, что король желает его видеть. Нам есть, о чем поговорить со служителем Митры.
Аой.
ВРЕМЯ РАЗДУМИЙ
Дым остролиста, пряный и чуть горьковатый, поднимался от жаровни, белесыми шлейфами стлался по полу и стенам лесного скита. Дверь была наглухо закрыта, однако ни запах, ни духота, казалось, совершенно не мешают колдунье. Усевшись скрестив ноги перед огнем, она ворошила палочкой с вырезанными рунами тлеющие угли в очаге, лишь время от времени утирая пот со лба свободной рукой. Она была обнажена, но это не тревожило ее. Щенок, она знала наверняка, напуганный событиями последних дней, никогда не посмеет войти без приглашения.
Да и почувствовала бы она его приближение за десяток шагов…
Когда почти весь остролист обратился в пепел, с довольной усмешкой колдунья разломала на части палочку с рунами и бросила ее в жаровню. Та вдруг вспыхнула ярким алым пламенем и рассыпалась сухой зеленоватой золой.
Колдунья застыла, простирая над огнем руки. Было бы легче, будь при ней сейчас медиум-человек. Чужими глазами ей видеть куда проще, нежели напрямую воспринимать смутные летучие образы, рожденные изменчивым дымом, – однако за последнее время она так часто вызывала эти видения, что уже не нуждалась в посредниках. От Ораста же, поглощенного ныне лишь одной задачей, исполнить которую ему вскоре предстояло, ей было мало проку.
Перед мысленным взором ведьмы возникла Тарантия.
Она видела ее глазами птиц, что пролетали сейчас над столицей, держа путь в далекие южные страны.
Город предстал перед ней таким, каким не видел его ни один человек, – бессмысленное, хаотическое нагромождение островерхих крыш, крытых красной и бурой черепицей, с высокими дымоходами и остроугольными флюгерами. Эти домишки жмутся друг к другу, и карабкаются вверх по холму, где светлым серпом сверкает на солнце королевский дворец. Его опоясывает сеть переплетенных дорог, оттого Лурд похож на лепесток цветка, занесенный ветром в паутину.
По маленьким кривым улочкам снуют крохотные человечки в темных нарядах. Кое-где видны небольшие проплешины – площади, на которых муравьи-людишки толкутся подле возов с игрушечными мешочками и бочонками, поодаль мельтешат их собратья, одетые в разноцветное платье, – это акробаты, канатные плясуны и жонглеры. Вокруг них плотное кольцо зевак. Тут и там на солнце что-то блестит, будто капельки ртути – это начищенные доспехи городской стражи, которая совершает обход, смотрит, чтобы добрые жители Тарантии могли спокойно жить и трудиться. На улицах много мулов с повозками, всадников в черных и красных мантиях, их становится все больше и больше, по мере приближения ко дворцу.
А вот и сама тарантийская цитадель. Ее донжон украшен вымпелами и королевским штандартом. На мощеном дворе проводится развод караула – мундиры Драконов чернеют, словно бобы на выщербленной тарелке.
Теперь ведьма могла обойтись без глупых птичьих глаз.
Магическое зрение колдуньи охватило весь дворец целиком, до самых его потайных уголков и закоулков, словно со строения срезали крышу.
Среди аккуратно уложенных штабелей сухого сена пожилой конюх тискал краснощекую служанку. Прежде чем брезгливо отвести взгляд, Марна успела еще заметить отвращение на лице девушки…
На кухне повар трепал за чуб ученика, пролившего соус. Криков его ей не было слышно, но из глаз мальчишки катились крупные, как горох, слезы.
На несколько мгновений Марна позволила себе помедлить, не спешить прямо к намеченной цели, наслаждаясь этим случайно уловленным дыханием далекой жизни. Она уже успела позабыть, что это значит – жить среди людей, и теперь их суета оглушала и опьяняла, подобно крепкому вину. Дворец бурлил жизнью, от нее невозможно было спастись, невозможно укрыться.
Жизнь была повсюду, суматошная, кипящая, яростная, и на мгновение колдунью охватило желание убраться оттуда, спастись бегством, вернуться в покой и безмолвие одинокого лесного домишки, где пахнет свежей травой и мшистой сыростью, и нет иного движения, кроме трепета ветвей под дуновением ветерка, ряби воды на зеркальной глади озера, да случайно мелькнувшего зверька или птицы. Впрочем, она мгновенно преодолела эту нелепую слабость.
Взгляд, от которого ничто не могло укрыться, проник в самое сердце дворца, в небольшую комнату в башне донжона, где стены были заставлены шкафами с бесчисленными фолиантами, расползшимися от времени томами с обтрепанными страницами, и на миг ей показалось, она ощутила кисловатый запах
