цезарю и вернулся. Я вышел из мавзолея, кликнул солдата, который только что сменился, дал ему денег и велел доставить письмо цезарю. Потом вошел в мавзолей – три женщины молча стояли в комнате. Клеопатра приникла к плечу Ирады, Хармиана смотрела на них.
– Если ты в самом деле решила расстаться с жизнью, о царица, то не медли, – сказал я, – ибо скоро здесь будут люди цезаря, он их пришлет, едва получит твое письмо. – И я поставил на стол фиал с сильнейшим ядом, прозрачным, как ключевая вода.
Она взяла фиал в руки и стала рассматривать.
– Как странно, стало быть, это моя смерть, – сказала Клеопатра, – а с виду никогда не заподозришь.
– Это не только твоя смерть, царица. Здесь хватит яда, чтобы убить еще десятерых. Довольно нескольких капель.
– Я боюсь… – Ее голос прервался. – Кто поручится, что он убьет мгновенно? Столько людей умирало на моих глазах от яда, и почти все мучились. А некоторые… о, даже вспомнить страшно!
– Не бойся, – проговорил я, – я мастер в своем искусстве. Впрочем, если страх твой так велик, вылей яд и живи. Быть может, в Риме тебя еще ожидает счастье: ты пойдешь за колесницей триумфатора-цезаря по римским улицам, и смех римлянок, глядящих на тебя с презрением, заглушит звон твоих золотых цепей.
– Нет, нет, Олимпий, смерть, только смерть. О, если бы кто-нибудь указал мне путь!
Ирада высвободила руку и шагнула ко мне.
– Налей мне своего яду, врач, – сказала она. – Я пойду первой и встречу там мою царицу.
– Да, вот истинная верность, – сказал я, – но ты сама выбрала свою судьбу! – И налил немного жидкости из фиала в маленький золотой кубок.
Ирада подняла его, низко поклонилась Клеопатре, подошла к ней и поцеловала в лоб, потом поцеловала Хармиану. Молиться она не стала, ибо была гречанка, и, не медля ни мгновенья, выпила яд, подняла руку ко лбу, тотчас же упала и умерла.
– Ты видишь, – сказал я, прервав долгое молчание, – теперь ты видишь, как быстро он действует.
– Вижу, Олимпий; ты истинно велик в своем искусстве. Теперь мой черед утолить жажду; налей мне кубок, Ирада уже ждет меня у ворот царства Осириса, и ей там одиноко!
Я снова налил яду, но на сей раз, ополаскивая кубок, оставил там немного воды, ибо перед смертью Клеопатра должна была узнать меня.
И царственная Клеопатра, взяв кубок в руки, подняла к небу свои прекрасные глаза и стала говорить:
– О боги Египта, вы покинули меня, и потому я не стану вам молиться, ведь ваши уши глухи к моим стенаниям, а глаза не видят моих слез! Я взываю к тому единственному другу, которого боги, отворачиваясь от обездоленных, нам оставляют. Спеши ко мне, о Смерть, ты, осеняющая своими сумеречными крыльями весь мир, и выслушай меня! Я жду тебя, владыка всех владык, уравнивающая в своем царстве баловней судьбы и несчастнейших рабов, своей десницей пресекающая трепет нашей жизни на этой горестной земле. Укрой меня там, где не дуют ветры и где остановились воды, где не бывает войн и куда не придут легионы цезаря! Отнеси меня в иные миры и коронуй на царство в Стране Покоя! Ты моя державная владычица, о Смерть, поцелуй меня! Моя душа сейчас рождается заново, видишь: она стоит у черты Времени! Все, прощай, Жизнь! Здравствуй, Вечный Сон! Здравствуй, мой Антоний!
И, взглянув еще раз на небо, она выпила яд и бросила кубок на пол.
И вот тут наконец настал миг, которого я столько лет дожидался – миг моей мести, мести поруганных богов Египта, мести Менкаура, проклятие которого обрушилось на совершившую кощунство.
– Что это? – вскричала Клеопатра. – Я вся похолодела, но я жива! Ты обманул меня, мой мрачный врач, ты меня предал!
– Терпенье, Клеопатра! Ты скоро умрешь и изведаешь всю ярость богов! На тебя пало проклятье Менкаура! Месть свершилась! Вглядись в меня, о женщина! Вглядись в это погасшее лицо, вглядись в эти иссохшие руки, вглядись в это живое воплощение скорби! Смотри внимательно! Ну что, узнала?
Она не могла оторвать от меня расширенных в смертельном ужасе глаз.
– О, боги! – закричала она, выбрасывая перед собой руки. – Да, наконец-то я тебя узнала! Ты – Гармахис, тот самый Гармахис, ты пришел ко мне из царства мертвых!
– Да, я Гармахис, и я пришел к тебе из царства мертвых, чтобы увлечь тебя туда на вечные терзания! Так знай же, Клеопатра: это я погубил тебя, как ты много лет назад погубила меня! Долго я трудился, скрытый тьмою, разгневанные боги помогали мне, и вот теперь я признаюсь тебе – я тайная причина всех твоих несчастий. Это я наполнил твое сердце страхом во время битвы при Акциуме; это я лишил тебя поддержки египтян; это я отнял все силы у Антония; я показал знамение твоим военачальникам, и потому они перешли на сторону Октавиана! И от моей руки ты сейчас умираешь, ибо великие боги избрали меня своим мстителем! Гибель за гибель, измена за измену, смерть за смерть! Подойди ко мне, Хармиана, заговорщица, предавшая меня, но искупившая потом свою вину, подойди ко мне и раздели мое торжество: мы будем вместе смотреть, как умирает эта презренная распутница.
Услышав мои слова, Клеопатра опустилась на золотое ложе и прошептала:
– И ты, Хармиана!
Она умолкла, но потом ее царственный дух вознесся в недосягаемые, ослепительные высоты.
Она с трудом поднялась с ложа и, протянув ко мне руки, прокляла меня.
– О, если бы судьба мне даровала один только час жизни! – воскликнула она. – Единственный короткий час! Ты умер бы в таких мучениях, какие не приснятся в самом страшном сне, – и ты, и эта лживая потаскуха, предавшая и тебя, и меня! И ты любил меня, ты! А, вот она, твоя казнь! Смотри, коварный, лицемерный, плетущий заговоры жрец! – Она разорвала на груди свое роскошное одеяние. – Смотри, на этой прекрасной груди много ночей покоилась твоя голова, ты засыпал в объятиях этих рук. Забудь меня, если сможешь! Не сможешь, я вижу это в твоих глазах! Все мои муки ничто в сравнении с той пыткой, которая терзает твою мрачную душу, ты вечно будешь жаждать, и никогда тебе не утолить твоей жажды!
