Я припоминаю также цветную литографию, изображавшую великого Наполеона, командующего в какой-то победной для него битве, сидящего на белом коне и размахивавшего маршальским жезлом над грудами убитых и раненых. Рядом же с окном — укрепленное к камышу крыши гнездо парочки краснохвостых ласточек, таких милых созданий, что несмотря на создаваемый ими беспорядок, они вызывали бесконечное восхищение у Мари и меня в перерывах наших занятий.
Когда в тот день я застенчиво вошел в это скромное место и начал в одиночестве обдумывать свое положение, внезапно мое внимание привлек странный звук, похожий на кашель, который, казалось, исходил из темного угла за книжным шкафом. Удивленный этим, я осторожно подошел туда и обнаружил одетую в розовое фигуру, стоящую в углу, как наказанный ребенок, с головой, упертой в стену и тихо плачущую.
— Мари Марэ, почему ты плачешь? — спросил я.
— Она повернулась ко мне, отбросила назад локоны длинных черных волос, свисавших ей на лицо, и ответила:
— Аллан Квотермейн, я плачу от стыда, за тебя и за наш дом, стыда, в котором повинен этот пьяный француз.
— Ну и что же тут такого? — спросил я. — Он только лишь назвал меня свиньей, но я думаю, что показал ему, что даже у свиньи есть клыки!
— Да, — сказала она, — но он имел в виду не только тебя, он ненавидит все английское и самое страшное то, что и мой отец придерживается его мнения… Он также ненавидит все английское и, о!.. Я уверена, что эта его ненависть вызовет большие неприятности, смерть и горе многих…
— Ладно, если это так, то мы ничего с этим поделать не сможем, не так ли? — ответил я с оптимизмом, присущим юности.
— И что только делает тебя таким уверенным во всем? — удивленно сказала она. — Тише! Сюда идет мосье Леблан!
ГЛАВА II
Нападение на Марэсфонтейн
Я не намереваюсь излагать последовательно историю всех лет, которые я провел в изучении французского языка и различных других премудростей, в числе которых и методу мосье Леблана. Поистине, здесь «нечего сказать, сэр». Когда мосье Леблан бывал трезв, он являлся самым изысканным и эрудированным репетитором, хотя и склонным отходить от темы урока и углубляться в различные второстепенные детали, которые сами по себе не являлись поучительными. Когда же он бывал подвыпившим, то возбуждался и разглагольствовал с нами главным образом о политике и религии, или, вернее, об их недостатках, ибо он был прогрессивно мыслящим, хотя эту черту характера он всегда старался скрывать от хеера Марэ.
Я могу добавить, что некий детский кодекс чести предупреждал нас от разоблачения этих его взглядов и различных других поступков. Когда он бывал абсолютно пьян, что в среднем случалось не чаще одного раза в месяц, он просто беспробудно спал, а мы делали все, что хотели.
Но вообще-то у нас взаимно все шло хорошо, ибо после инцидента во время нашей первой встречи мосье Леблан всегда бывал со мной вежлив. Мари он обожал, что, кстати, проявлял любой обитатель этого места, начиная с ее отца и кончая самым последним рабом. Нужно ли добавлять, что я обожал ее больше, чем все они вместе взятые, сперва любовью, какую питают дети друг к другу, а затем, когда мы стали взрослыми, такой всепоглощающей любовью, которая переходит все пределы и становится абсолютно полной.
И было бы странным, если бы этого не было, учитывая, что мы практически половину каждой недели проводили вместе и что с самого начала Мари, чья натура была такой же открытой, как ясный полдень, никогда не скрывала своего чувства ко мне. Правда, это было весьма сдержанное, осторожное чувство, почти похожее на любовь сестры, или даже материнское, судя по его внешним признакам, ибо она никогда не могла забыть лишних полдюйма роста, или одного-двух месяцев возраста.
Кроме того, с самого детства она являлась женщиной, ибо обстоятельства и характер сформировали ее таким образом… Не более чем за год до нашей встречи умерла от тяжелой болезни ее мать, у которой она была единственным ребенком и которая оставила на нее заботы об отце и доме. Я полагаю, что это была та тяжелая утрата в юности, в ранней юности, которая окрасила ее натуру в серый оттенок печали и заставила Мари казаться значительно старше своих лет.
Итак, по мере прохождения времени, я все больше в тайных своих мыслях поклонялся Мари, но ничего ей об этом не говорил, а сама Мари обращалась со мной и болтала так, как если бы я был ее любимым младшим братом. Никто, даже ее отец, или мой, или мосье Леблан, не замечали ни малейших следов наших странных отношений и даже не подозревали, что они смогут привести к серьезным осложнениям, которые будут им весьма неприятны, все причины чего я объясню позже.
Бесполезно говорить, что в свое время, поскольку все было связано, эти осложнения возрастали и под давлением большого физического и морального возбуждения правда вышла наружу. А случилось это так…
Каждый читавший историю Капской колонии, знает о Великой Кафрской войне 1835 года. Эта война проходила по большей части округов Олбени и Сомерсет, так что мы, обитатели Крадока, в целом пострадали мало.
Поэтому, с естественным оптимизмом и беспечным отношением к опасности, свойственными обитателям диких мест, мы начали воображать себя в полной безопасности перед нападением туземцев. И особенно это проявилось в глупом поступке мосье Леблана…
Кажется, это произошло в одно из воскресений, в день, который я всегда проводил дома с отцом: мосье Леблан один поехал верхом на холмы, примерно в пяти милях от Марэсфонтейна. Его неоднократно предостерегали, что такие поездки совершать небезопасно, однако, этот глупец вообразил, что обнаружил в этих холмах богатые медные залежи и потому был весьма озабочен, чтобы никто не узнал его тайну.
Итак, по воскресеньям, когда уроков не бывало, а хеер Марэ по обыкновению читал торжественные семейные молитвы, которых Леблан не любил, для него стало привычкой отправляться на эти холмы и там собирать геологические образцы и определять направление своей воображаемой медной жилы.
Именно в это воскресенье было очень жарко и, когда Леблан сделал то, что намечал, он слез со своей лошади, покорной старой скотины. Оставив ее свободно пастись, он съел взятую с собой еду, включавшую, кажется, бутылку персикового бренди, вызвавшего у Леблана естественную сонливость.
Проснувшись перед вечером, он обнаружил, что лошадь исчезла и тут же сделал заключение, что она украдена кафрами, хотя в действительности животное просто бродило по гребню холма в поисках травы. Бегая туда и сюда, он вскоре пересек этот гребень и увидел лошадь, которую в тот момент уводили двое красных кафров, вооруженных, как обычно, ассегаями. В сущности эти люди нашли брошенное животное и, хорошо зная, кому оно принадлежит, разыскивали его хозяина, которого раньше, в тот же день заметили на холмах, чтобы возвратить ему его клячу. Однако, это не пришло в голову мосье Леблану, взвинченному парами персикового бренди…
Подняв двустволку, Леблан выстрелил в первого кафра, молодого человека, который случайно оказался старшим сыном и наследником вождя племени и, поскольку расстояние было незначительно, убил его наповал. После этого его товарищ, бросив лошадь, убежал, спасая жизнь. В него Леблан также выстрелил, легко ранив его в бедро, так что он спасся, чтобы поведать о том, что любой туземец подвергается опасности преднамеренного убийства.
Совершив это преступление, вспыльчивый француз взлез на свою клячу и спокойно поехал домой. По дороге, однако, когда хмель немного развеялся, он почувствовал угрызения совести и решил никому не говорить о своем приключении, особенно Анри Марэ, принципиальному противнику любых ссор с кафрами.
Итак, он довольствовался собственным решением и отправился спать. Еще до его пробуждения, на следующее утро хеер Марэ, не подозревая ни о каких неприятностях или опасностях, поехал верхом на ферму, расположенную в тридцати или даже больше милях от его дома, чтобы заплатить ее хозяину за
