Детина вернулся через час. Объяснил, что искал аптеку.
Вместе с ним притащилась вечно беременная серая кошка, жившая в нашем подвале.
Предки кошки были породистыми голубыми тварями из храма Исет, а эта была плодом любви священной храмовой кошки с каким-то безродным полосатым сердцеедом.
Каждые два месяца Плод Любви исправно наводняла двор маленькими плодами своей любви. Любила она много и разнообразно. Что, естественно, отражалось на плодах.
Детина выпихнул кошку, незлобиво поддев ее ногой под брюхо, и захлопнул дверь.
– Давай, – сказал я, слабо барахтаясь на диване.
Он подал мне таблетку, растворив ее в воде. Таблетка шипела и плясала. У нее был мрачный, средневековый вид. Именно так травили королей в одном историко-приключенческом сериале.
Я выпил, отдал стакан и лег, закрыв глаза, – ждать, пока полегчает. Детина громоздился надо мной.
Я открыл глаза.
– Слушай, – сказал я детине, – а кто ты такой? А?..
Вот тут и открылась страшная правда.
– Ваш раб, господин, – сказал детина.
– У меня нет рабов, – сказал я. – У меня принципиально не может быть рабов. Я аболиционист.
– Ваша высокочтимая матушка так и говорила – ну, этому, на бирже… Как их? Агенту, – поведал детина. – Мол, мой сын против рабства, но хочу сделать ему подарок… От материнского подарка, мол, не откажется… У него, мол, – ну, у вас то есть, – в квартире не хватает хозяйской руки…
Так. У меня в квартире не хватает хозяйской руки. Поэтому мне не позволили жениться, а вместо того подсунули чужого человека, чтобы он сделался этой самой хозяйской рукой в моем доме… Подсунули, пользуясь моей сегодняшней слабостью. В другой день я просто спустил бы его с лестницы. А сегодня я мог только одно: расслабленно стонать.
Естественно, я сразу же возненавидел своего раба.
Все в нем было противное. И брови эти его широкие, блестящие, будто маслом намазанные. И щетина над губой. И ямка в пухлом подбородке.
– Уйди, – сказал я.
Он растерялся.
– Куда я пойду, господин?
– Куда-нибудь, – пояснил я. – Чтобы я тебя не видел.
И заснул.
Я проснулся, когда уже стемнело. Во рту было гадко, но голова не болела и острая невыносимость оставила плоть.
Я осторожно сел. Очень хотелось пить. И еще глодало ощущение какого-то несчастья, которое постигло меня в те часы, пока я спал. Что-то в моей жизни изменилось к худшему.
Вот в углу что-то зашевелилось… Сполз с кресла старый вытертый плед. Из-под пледа протянулась и коснулась пола босая нога. Нога была толстая, как фонарный столб, белая, густо поросшая волосом.
Раб!
– Пить хочу, – сказал я грубо.
Он поморгал сонно, завернулся в плед и пошлепал на кухню. Его пятки приклеивались к недавно отлакированному паркету.
Пока я пил, он скромно стоял в сторонке. Я отдал ему стакан и сказал:
– Я буду звать тебя Барсик.
– Барсик? – переспросил он, озадаченный.
– Не нравится «Барсик»? – сказал я. – Тогда Мурзик. Будешь откликаться на Мурзика?
Мурзик сказал, что будет.
Вы, конечно, скажете, что я засранец. Что нельзя так с людьми обращаться. А я и не говорю, что можно. Конечно, нельзя. Поэтому я и голосовал за мэра-аболициониста. Пусть он вор, но он тоже против рабства.
Если кто-то отдан тебе в полное владение, ты обязательно будешь над ним измываться. И не захочешь, а будешь. Само собой как-то получится. Закон природы.
Конечно, я над Мурзиком измывался. Конечно, он меня, пьяного, раздевал и умывал. Конечно, он вскакивал по ночам, когда я сонно требовал молока, портвейна или бабу. И бежал искать для меня молоко, портвейн или бабу.
Матушке я сказал, что очень доволен Мурзиком. Матушка была довольна.
Мой раб наводит в доме порядок. То есть, он наводит беспорядок – только не мой, а свой собственный. Это и называется – «хозяйская рука».
А я должен его кормить и терпеть.
– Мурзик, – молвил я обессиленно. – Мурзик…
