пока стояла с флажками, указывая путь ревущим победоносным колоннам. В тучах пыли, словно окутываемая лучами славы, одетая в убеленную семи потами гимнастерку, утопая в сапожищах, как Кот из сказки Шарля Перро (о, невозвратное детство! о, Варшава!..), под гудящими небесами, Жужа наконец-то обрела счастье.
В газете было про одного старшего лейтенанта, тяжело раненного еще на территории Литвы, – у него на груди обнаружили залитую кровью газетную вырезку со стихотворением Жужи «Мы вернемся, мы отомстим».
«Не знаю, кто написал эти строки, – сказал военкору героический старший лейтенант, – но в груди этого поэта бьется сердце настоящего бойца. Его стихи поднимают нас на бой». На смазанном фотоснимке, помещенном возле заметки, был изображен красивый молодец в бинтах. Жужа носила этот снимок в нагрудном кармане.
Она вернулась, как и обещала. Впереди ждала Висла.
22 июля, ночь.
– Ты так никогда и не помиришься с отцом? – спросила Малгожата.
– У нас разные взгляды на жизнь, – сказал Мариан. – Учти, я вообще тяжелый человек. Пожалеешь еще, что со мной связалась.
– А кто не тяжелый? – отмахнулась Малгожата.
– Стан…
– Он просто еще маленький.
В небе опять загудело – третий раз за ночь. Марек приподнялся на локте, сминая подушку.
– Это советские, – сказал он зачем-то.
Мимо окна раз или два скользнул луч прожектора. С каждым днем эти лучи делались все жиже. Поначалу вся ночь от них вскипала, зенитные орудия вели непрерывный огонь, но день ото дня немцы выдыхались: войска ПВО покидали Варшаву, и русские делали в небе над столицей, что хотели.
– Валерий считает, что необходимо действовать в полном контакте с русскими, – сказал Марек. – А я так не думаю. Хватит у нас пороха, чтобы обойтись без них. Варшава должна быть польской!
– Это ведь не нам с тобой решать, – сказала Малгожата и обняла его.
– Линия фронта неуклонно приближается, – зловеще молвил Марек, утыкаясь носом Малгожате в шею. – Как от тебя пахнет удивительно… Почему от тебя всегда пахнет молоком?
– Потому что я не курю. – И она крепко поцеловала его.
– Как тебя называли в детстве? – неожиданно спросил Марек.
Малгожата засмеялась.
– Только ты меня так, пожалуйста, не называй…
– Ну, как?
– Хватька…
– Как-как?
– Потому что я все хватала, не глядя. Обжигалась…
– Бедненькая моя Хватька. – Мариан погладил ее по волосам и прижал к себе. Малгожата возмущенно пискнула, а Мариан засмеялся. В небе безнаказанно гудели советские самолеты. Где-то в ночи, при разорительно ярком свете, потные немцы упихивали свое барахло в чемоданы, а дебелые фрау с ужасом косили в окно: «Майн готт, Фритц, почему мы так спешно удиралес? Неужто все столь шлехт?» – «Практически капут, майн херц», – отвечал Фритц, смахивая с носа каплю. Завернувшись в плащ-палатку, спала усталая Жужа, и глядел на нее в ожидании завтрашней встречи темный город Люблин. А советский летчик Панасюк, вернувшись из боевого вылета, отдыхал в кругу боевых товарищей с чаркой и цигаркой и был вполне доволен жизнью.
23 июля
Зигмунд Пшегроздки облачился в свой любимый пиджак с ватными плечами, увенчался шляпой, вооружился тростью и всплыл на поверхность Варшавы. Неспешным шагом двинулся по улице. То и дело он останавливался и, неодобрительно покачивая головой, исследовал выбоины и щербины на стенах домов. Затем сел в трамвай и без колебаний занял место «только для немцев». Для верности несколько раз приподнялся и опустился, словно желал плотнее утрамбоваться на сиденье.
На следующей остановке вошли двое немецких унтеров. Пан Пшегроздки выпятил подбородок и молвил, обращаясь в сторону:
– И обратите внимание, панове: немцы почему-то вечно ходят парочками, как гимназистки.
Унтера подошли к нему. Один расслабленно плюхнулся рядом, развесив тощие колени, а второй вдруг наклонился к пану Пшегроздки и быстро, негромко проговорил:
– Револьвер – покупать?
Пан Пшегроздки с достоинством отпрянул. Унтер подвигал вправо-влево выкаченными серыми глазами, оттопырил губы и повторил, преувеличенно артикулируя:
– Покупать – револьвер?
– За кого вы меня принимаете? – холодно осведомился Пшегроздки.
Немец засмеялся и закивал.
– О, да – совсем дешевый – два тысяч злотых. И пиф-паф, сколько хочет душа.
