отчаяния, в бездны одиночества, в ледяные объятия смерти!
Гловач сыграл сарабанду. Потом для разнообразия павану. Малютка-недомер, прикрыв глаза, жадно слушал.
– Ты будешь есть? – сердито спросил Гловач. – Учти, я не намерен сидеть тут весь день и тренькать ради какого-то недомерка.
– Недомера, – поправил Кандела. – Не называй свое искусство «треньканьем», равно как и другими неподобающими прозваньями, о сияющий красотою юноша! Оно воскрешает меня, оно дает мне силы длить мое хрупкое существованье в этом грубом, полном насилия мире.
Гловач принялся исполнять вариации на тему «Венка из белых лилий». Зимородок со сдавленным стоном покинул пиршественный зал. Кандела вздохнул, открыл глаза и наконец принялся за обед…
Последнее полнолуние лета было посвящено самому любимому празднику Захудалого графства – Ундиновой ночи. Ни гибель королевства, ни превратности войны – ничто не отменило этой ночи, и вот, как встарь, все подданные Драгомира, от мала до велика, покинули замок, оставили скот и пастбища и отправились в верховья Синей реки.
Граф Драгомир пригласил и гостей принять участие. Те с радостью согласились.
Заслышав о приготовлениях, Вольфрам Кандела впал в страшное беспокойство. Он метался по отведенным ему покоям в верхнем этаже башни – то взлетал, трепеща крылышками, то мелко топотал ножками по столу и нервно обкусывал лепестки. Наконец он подлетел к окну графских апартаментов, забился о стекло и потребовал аудиенции.
Графа и графини в покоях не оказалось. Кандела застал только старшего из графских сыновей, Драгомира IX, более известного как Мирко. Это был загорелый и крепкий пятнадцатилетний юноша, с лихими уже усами, всегда готовый рассмеяться или вспылить. Мирко, облаченный в белые одежды с меховой опушкой рукавов, важно расхаживал перед большим зеркалом и время от времени ослепительно улыбался, всякий раз стараясь вложить в эту улыбку какое-нибудь новое чувство: насмешку, восхищение, недоумение и т.д. Появление в столь интимный момент малютки-недомера было явно некстати. Мирко покраснел и схватился за кинжал.
Впрочем, Канделу это нисколько не смутило.
– Прекрасный юноша! – молвил он, опускаясь на зеркало и слегка подрагивая крыльями. – О, это ошеломительное видение красоты и молодости, подобное живительному солнечному свету! К чему мне цветущие луга и травы, и нектар, и вид прелестниц-бабочек, если вдруг лишиться мне музыки и желаннейшего общества?
– Это ты к чему, насекомое, клонишь? – подозрительно осведомился Мирко. – Говори яснее, видишь – мне некогда!
– Куда уж яснее, – вздохнул Кандела и подлетел к самой щеке молодого графа, слегка овевая ее крыльями. – Я жажду побывать на празднике Ундиновой ночи.
– Ну так побывай, – отстранился Мирко. – Будешь щекотаться, прихлопну!
– Даже в жестокости своей сколь прекрасна младость, – молвил Кандела. – О, дни златые! Моих слабых сил не достанет, чтобы долететь до места. К тому же, такие, как я, не летают по ночам, а порхают… и только при солнечном свете. После захода благодетельного солнца мы имеем похвальное обыкновение спать в своей ароматной постельке.
– Короче, – оборвал Мирко, – я должен тащить тебя и твою койку, иначе ты подохнешь?
– Яснее не скажешь, – подтвердил Кандела.
– Спрошу у отца, так ли это необходимо, – хмуро сказал Мирко и вышел.
Оказалось – необходимо, и вот старший графский сын уже отягощен мехами с сидром, узким маленьким барабанчиком, издающим тонкие пронзительные звуки, и кроваткой со спящим малюткой-недомером. Остальные тоже нагружены – угощением, музыкальными инструментами, связками факелов.
Ночь волшебна. В темноте громко пиликают невидимые цикады. Люди идут молча скорым шагом.
Синяя река, в низовьях такая пышная и величавая, здесь – словно девочка-подросток, тощенькая, шумная, скачущая среди камней. Даже не верится, что этот несерьезный ручеек сумел прорыть среди древних гор такое глубокое ущелье.
Берегом идти труднее – в ущелье темно и скользко. Чья-то широкая крепкая рука держит Марион за руку – девушка все время спотыкается.
И вот шествие наконец остановилось. В этом месте ущелье расступалось, и на берегу молодой речки была полоска песчаного пляжа. Здесь росло несколько деревьев, чьи ветки, помимо листьев, были украшены лентами, тряпичными куколками, искусственными цветами и плетеными корзиночками.
В холодном свете полной луны отчетливо вырисовывался каждый камешек, Вдруг один из них шевельнулся… или это только показалсь Марион? Нет, камешек действительно сдвинулся с места. Рядом с ним вырос небольшой бугорок. Песок осыпался, и появилась голова маленькой ундины. Это была миниатюрная головка девушки с тонкими, не вполне правильными, но очень милыми чертами, с длинными влажными волосами, в которых было полно песка. Ее темные, немного раскосые глаза глядели серьезно и пытливо. Две тонкие руки выпростались из песка и принялись разгребать его. Затем ундина выбралась наружу целиком. Марион разглядела перепонки между пальцами рук и два широких плавника вместо ступней, гибкую фигурку, чуть нахмуренное личико. Легким движением только что вылупившаяся ундина вскочила на ноги и быстро побежала к воде. Еще миг – и певучая волна подхватила крошечное тельце.
Следом за первой ундиной показалась вторая, третья… Весной на этом пляже ундины отложили в песок яйца и уплыли. Все лето, согреваясь под солнцем, ждали своего часа их дочери. Говорят, если выкопать яйцо и снять пеструю скорлуку, то внутри обнаружится – в зависимости от того, в какой из летних месяцев это сделать – крошечная рыбка с лицом пятилетней девчушки, тритончик с головой десятилетней девочки или лягушка с девичьим лицом над безобразной мордой… Но Захудалое графство испокон веков стояло здесь на страже и оберегало ундин от злых людей.
В последнее полнолуние лета они слышали отдаленный зов – давно знакомый, властный призыв воды, луны, ветра… и каждая разламывала ставшую тесной маленькую вселенную и отчаянно карабкалась наружу, сквозь сыпучую толщу песка – к воде, к воде, к воде…
