Потом прорвались как-то представитель независимого профсоюза и представитель международной ассоциации защиты прав животных и заявили общий протест. Журналист пожал плечами, политики не обратили на это внимание, а в Дере протеста не услышали, ибо Дер находился далеко и телевидения осаждающие не имели.
Дважды на телеэкране показывали пленных нуритов. Те были очевидно истерзаны, связаны и заткнуты кляпами, поэтому могли лишь загадочно и мутно глядеть в телекамеру, что усилило представление о них как о полуживотных, охваченных повальным бешенством. Впрочем, так оно и было.
Между тем по Вавилону бойко расходились в списках Скрижали Нуры и многие их покупали у хитрых торговцев. Читали, чтобы посмеяться над глупостью грязнобородых; но мудрость Нуры – бывшего торговца репой, а ныне пророка – была такова, что яд ее, подобно извести, разъедал даже самые крепкие мозги. Поэтому в Вавилоне появились тайные приверженцы Нуры. Их преследовали и сажали на кол, так что вскоре люди из страха быть заподозренными опасались употреблять фразу 'Передайте мне хлеб, пожалуйста' и довольствовались мычанием и указыванием пальцами.
Мычание же поощрялось, ибо было священным звуком быков Бэл-Мардука.
Ежевечерне упитанный генерал из Академии Штаба появлялся у карты Элама, на которой передвигал флажки и елозил указкой, демонстрируя динамику передвижения священной армии.
Наконец в конце зимы над городом, притихшим в ожидании и как бы соскучившемся ждать шумных вестей, прогрохотал гром. Впрочем, какое там прогрохотал? Так – звякнул и тут же стих.
Вдруг перед телекамерой вместо упитанного генерала выскочил какой-то растрепанный ротмистр танковых войск, в котором признали Шарру, потомственного офицера из древнего рода, не запятнавшего себя доселе ни одним неблаговидным поступком. Бледное лицо Шарру пересекали наискось два вздувшихся рубца, одна щека беспрестанно дрожала, борода криво обкромсана ножом. Вздрагивая от яркого света юпитеров и беспокойно шаря глазами, Шарру кричал прямо в телекамеру:
– Люди! Опомнитесь! Ложь затопила вас! Танки погибли в песках! Сотни, тысячи всадников в бело- золотых плащах, с покрывалами на лицах, которые они удерживают, прикусив зубами! О, они не кричат, когда их убивают! МЫ кричим! Мы кричим, как младенцы, ибо они выскакивают из пустоты, насаживают нас на пики, вспарывают нам животы. Они захватили в плен и кастрировали все отделение прапорщика Бульты и отпустили их в пески, а яйца прислали нам на командный пункт! – На мгновение лицо ротмистра Шарру передернула судорога, а глаза потемнели при этом воспоминании. – Он приехал, тонкий, как тростинка, почти мальчик, этот ассасин. Вы хоть слышали об ассасинах? На нем были черные одежды, изрисованные их варварскими письменами. Он не скрывал своего лица. Он смеялся, лучезарный, как дитя. В окровавленном платке он держал ИХ – яйца наших боевых товарищей…
Затем Шарру закусил губы и несколько мгновений молчал.
Слышно было, как в студии за его спиной возникает и разгорается скандал. Несколько журналистов кричали на кого-то невидимого:
– Дайте ротмистру сказать! Вы не смеете затыкать ему рот! Он боевой офицер!
Кто-то гудел командирским басом:
– Он военный преступник! Дезертир! Он подлежит суду! Он потерял танки!
– С ними невозможно сражаться! – сказал вдруг Шарру, подняв глаза. В этих глазах не было ничего, кроме усталости. Он будто не слышал возни, начавшейся за его плечами. – Я знаю, меня считают дезертиром. – Он покачал головой. – О, если бы вы знали!.. – Подавшись вперед, он судорожно вцепился пальцами в край стола, на котором стояли микрофоны. – Видели, как дети играют в солдатики? Выставят целый полк маленьких оловянных солдатиков, а потом, когда надоест, – рраз! – и смахнут всех одним движением руки… Так и наша часть… О, так и наша часть… Рраз! Одним движением руки… Две тысячи вавилонян только там, в оазисе Наид, где сгинули в песках наши танки… А что происходит под стенами Дера? Они говорят вам о том, что происходит под стенами Дера?
Из-за его спины протянулись чьи-то руки. Ротмистра Шарру схватили за плечи и властно потащили прочь от микрофонов. Хватаясь за край стола и опрокидывая стул, ротмистр из последних сил кричал в падающий микрофон:
– Я не дезертир! Скажите моей матери!..
После этого ротмистра уволокли, а на экране появилась картинка с изображением знаменитого лотосового пруда во внутреннем дворе храма Эсагилу.
Тем временем прознал Шеллиби, что владыка земли Хуме, лежащей к северу от Вавилонии, Ашшура и поганого царства Элам, именем Кудурру, решился идти на помощь осажденному Деру. Международному же сообществу объявил Кудурру, что признает Нуру великим владыкой и потому почитает за неотложный долг оказать поддержку братьям своим, осаждаемым воинством священного похода и терпящим через то великие бедствия. (Ибо о победах священного воинства много говорили в те дни).
Для оказания этой помощи двинулась по направлению к Деру большая автоколонна, и были там припасы и медикаменты, медики и автоматчики (по большей части мицраимские наемники, купленные на золото Хуме), лошади, верблюды, бензин, запасные части и потаскухи.
Все это направлялось к Деру под надежной охраной четырех тысяч отборных профессиональных вояк из Мицраима и еще двух с половиной тысяч добровльцев из самой Хуме.
Прознал про то Шеллиби, когда донесла ему разведка. И явился в шатер к Гимиллу, где командир Второй Урукской разложил повсюду карты и склонился над ними в глубоком раздумье.
После обмена уставными приветствиями, сказал Шеллиби командиру своему:
– Ведомо ли тебе, преславный Гимиллу, что движется к городу Дер изрядная подмога в составе автоколонны и шести с половиной тысяч отборных войск?
– Ведомо, – отвечал Гимиллу. Был краток, ибо мысли его были поглощены дислокацией.
– Миротворческие силы мирового сообщества отказались подвергнуть эту нечестивую автоколонну бомбардировке с воздуха, – продолжал Шеллиби, показывая свою удивительную осведомленность (а впрочем, что дивиться, ежели ему подчинялась лучшая часть во всей армии вавилонской!)
– Вертолеты не долетают до пустыни, – рассеянно проговорил Гимиллу, – бензина не хватает. Падают на подходах к оазису Наид.
