стало.
Жеан оказался лет семнадцати, а то и меньше; черные кудри во все стороны глядят, весь в саже, ручищи как грабли, ножищи как другие грабли, глаза от испуга на пол-лица сделались. Увидел блевотину, затрясся.
Встряхнул его тот кавалер, которого Оливье де ла Тур на траву давеча уронил.
– Знаешь ли ты, мужичья твоя душа, что ты домну Аэлис едва до смерти не уморил?
Жеан под пятнами сажи белый стал – белее атласа.
Другой кавалер его по лицу ударил, пока первый за шиворот держал.
– Ведомо ли тебе, навозный ты мешок, что жемчужина твоя поперек горла домне Аэлис стала?
– Ох, – вымолвил Жеан. Губы облизал.
– Что с ним сделать? – спросил первый кавалер.
– Повесить! – сказал второй. И вдруг надумал что-то и с жемчужиной в пальцах к Жеану подступился. – А ну, заплачь!
Жеан на него глаза вылупил.
– Зачем это?
– Как – зачем? Чтобы каждой даме – по такой жемчужине!
Дамы забили в ладоши: знатно придумано!
А Жеан только стоит и тупо глядит перед собой.
А прямо перед ним Бертран де Борн сидел, так что получилось, будто бы незадачливый этот Жеан на Бертрана де Борна вылупился.
– Что не плачешь? – спросил Жеана кавалер.
– Так… не плачется, – пробормотал Жеан.
Тут кавалеры бить поваренка начали. Больно били, и по лицу, и по рукам, когда голову свою лохматую прикрывать вздумал, и в поддых, а когда на колени пал, то и по спине и по тощим бокам.
Корчится Жеан на траве, мычит себе под нос, но ни слезинки проронить не может.
Отступились тогда от него кавалеры и решили дружно, что надобно такого бесполезного Жеана повесить – в назидание прочим мужланам.
Старая служанка взвыла, но ее быстро отогнали, чтобы не мешала потехе. Жеана с земли подняли и потащили к старому дубу, дедушке всех дерев. Между гирлянд, из шелка, цветов и трав свитых, веревку приладили – молодые трубадуры слазали, не поленились. Дамы изящным цветником внизу сбились: смотреть, как ладно молодой трубадур на суку сидит. Оливье де ла Тур только плюнул и ушел: скучно ему глядеть, как мужлана какого-то вешают.
А Бертран де Борн вдруг отвращением ко всему преисполнился. Как в блевотину ногой въехал (недоглядел-таки!), так и озлился. И решил он всех удовольствия лишить. Отыскал глазами домну Маэнц и упросил ее суд над Жеаном устроить. Ведь покушение свое учинил этот мужлан не по злому умыслу вовсе, а из-за любви. И судить его надлежит Судом Любви.
Долго упрашивать не пришлось. Затея показалась еще любопытнее, чем если бы Жеана сразу повесили, без всяких разбирательств. Стали судить да рядить, и мудрая домна Гвискарда присудила так: чувства, испытываемые Жеаном, похвальны и достойны всяческого одобрения; но поскольку грубым мужланам, сыновьям скотниц и конюхов, подобные чувства испытывать непозволительно, то…
Тут Жеан совсем голову потерял от страха, ибо потащили его к петле.
А Бертран де Борн, все так же забавляясь, крикнул:
– Может, какая-нибудь милосердная дева возьмет его в мужья, согласно старинному обычаю?
Дамы так и покатились со смеху. Ах, какой затейник этот Бертран де Борн!
Надели Жеану петлю на шею. У того вдруг в штанах сыро стало. Кому охота помирать в такой светлый день, когда лето только начинается? Никому не охота.
И закричал Жеан – всей утробой взвыл:
– Милосердия!
Подтолкнули его ближе к дереву и на чурбачок, специально от кухни притащенный, встать велели.
Бертран между тем к Марии де Вентадорн подобрался. За ручку взял, ручку ей поцеловал, к себе притянул и в округлое ушко прошептал:
– Продайте мне этого мужлана.
Как удивилась домна Мария – даже ушко порозовело.
– На что он вам, помилуйте!
Близко-близко темные глаза Бертрана, золотистым светом полные, озорные.
– Помилуйте, домна Мария, да кто же вешает курочку, несущую золотые яички!
– Так он отказался плакать.
– У меня заплачет.
– Что у вас на уме, Бертран де Борн?
