Вдруг Сефлунс остановился и произнес загробным голосом:
– А вот сейчас у меня дергается правое веко.
– К сытной еде, – тут же объявил Фуфлунс, мгновенно забыв о Ксенофонте.
Боги выжидательно уставились на Анну-Стину. Девушка вздохнула – она уже начинала дремать.
– Может быть, у тебя что-нибудь другое дергается? – предположила она. – Здесь вам никакая еда не светит. Был кусок хлеба, один на всех, но его умял ваш драгоценный Ларс Разенна.
И демонстративно отвернулась.
Боги призадумались. Анна-Стина расслышала отчетливый шепот Фуфлунса:
– Сейчас сниму к черту повязки и запихаю пули обратно в раны.
– Только попробуй, – угрожающе сказала Анна-Стина. – Разенна все узнает. Завтра же.
Боги обменялись тоскливыми взглядами и засобирались прочь. Сефлунс засунул коробки с травами себе под плащ.
– Ну, извини, – сказал он.
Анна-Стина не шевельнулась.
Когда боги исчезли в темноте улицы, она спрыгнула на пол и закрыла дверь на задвижку. Потом, бесшумно ступая босыми ногами, подошла к Синяке. Он был в сознании и не спал.
– Тебе лучше? – спросила она тихонько. Он ответил утвердительно, прикрыв глаза.
Из комнаты в гостиную осторожно выбрался Ингольв. Разбуженный голосами и стуком захлопнувшейся двери, он хмуро прищурился на тусклую керосиновую лампу.
– Кто здесь был?
Анна-Стина слегка усмехнулась.
– Представь себе, Разенна действительно прислал медиков. Два смешных чудака. Нагрубили, натоптали на ковре…
Ингольв посмотрел на грязные следы, оставленные посланцами Ларса, потом тяжело опустился на скрипнувший стул.
– Мама Стина, – сказал он, – дай что-нибудь пожевать.
– Ничего нет. Немного сахара осталось.
– Черт, – сказал Ингольв и замолчал.
Анна-Стина босиком стояла перед ним, глядя на взъерошенные, еще влажные после мытья волосы брата, а он сидел, опустив голову, и не двигался. Анна-Стина ждала. Наконец брат посмотрел в ее усталое лицо и попросил неласково:
– Хоть кипятка дай.
Синяка снова открыл глаза и увидел, как Анна-Стина расставляет на скатерти чашки. Стол в гостиной был круглый, тяжелый, на одной массивной ноге. Пестрая шелковая скатерть с желтыми кистями свисала почти до пола. У одной чашки была маленькая выщербинка, и битый фарфор потрескивал под кипятком.
Анна-Стина сказала, все еще думая о Ларсе:
– Он просто чародей.
Ингольв фыркнул:
– Сожрал весь хлеб в доме. Завтра придется идти мародерствовать.
– Тебе и так пришлось бы это делать.
– Пришлось бы, – согласился брат, – но на сытый желудок.
Анна-Стина почувствовала на себе пристальный взгляд и повернулась в сторону дивана. В тусклом свете лампы она увидела смуглое лицо с горящими синими глазами. И эти огромные глаза смотрели на Анну-Стину с непонятной тревогой.
Темные губы юноши шевельнулись. Он закашлялся, вытер рот ладонью и хрипло спросил:
– Кто… чародей?
Он выглядел испуганным. Брат и сестра молча переглянулись и встали из-за стола. Анна-Стина прихватила с собой лампу и поставила ее на пол возле дивана. Раненый снова прикрыл лицо локтем.
Ингольв подсел на диван, сильно взял Синяку за руку и обратил к свету тыльную сторону руки. Чуть пониже локтя был выжжен знак: сова на колесе. Синяка замер, стараясь дышать как можно тише.
– Он из приюта Витинга, – сказал Вальхейм и с отвращением оттолкнул от себя бессильную синякину руку.
В вольном Ахене Витинг был весьма известной персоной. Он содержал приют для сирот и подкидышей и считался одним из главных городских филантропов, поскольку воспитывал преимущественно детей хворых, увечных или поврежденных рассудком – тех, от кого отказывались городские приюты, находившиеся в ведении магистрата. Будучи находчивым и хитроумным предпринимателем, Витинг до семи лет кормил сирот бесплатно, а затем начинал учить их сапожному ремеслу и приставлял к делу. Сапоги, впрочем, были хорошие.
Анна-Стина оглядела притихшего паренька еще раз, но никаких, по крайней мере, внешних признаков неполноценности не обнаружила. Разве что смуглая, почти черная кожа и невероятная синева глаз… И
