вывески залепили ему и рот, и глаза. Только деревья иногда еще встречались знакомые, но многие из них были спилены. А затем Оале увидела дом, в который не хотела идти. Первое, что она узнала, был почерк на адресной табличке. Тот же самый, что на лоскутке, который выбросила Оале, – с угловатыми, сильными росчерками без утолщений и утончений.
Особнячок с толстенькими, как пирожки, башенками по углам верхнего этажа, кутался в кудрявую шаль вьющихся растений, а в оконцах видны были махровые шторы без всяких узоров.
Оале подошла к двери и решительно позвонила. Ей открыл молодой человек с длинной одежде, полы которой волочились, как будто отстали от пяток и теперь тщетно пытались догнать их. Он был в мягкой домашней обуви без носов, и на пальцах его ног поблескивали кольца. Блестели и длинные, беспорядочно разбросанные по одежде волосы.
– Оале Найу! – вскричал он и потянулся к ней руками, чтобы она не вздумала убежать.
Оале тряхнула головой. Красавец, улыбавшийся ей в полумраке прихожей, смазался, мелькнуло совсем другое лицо – отрешенное, устремленное на экран монитора.
– Гийан, – вздохнула она. – Ну надо же! А где господин Рабода?
– В гостиной. Пьет теплый отвар. Кажется. Или читает. У него завтра демонстрация новой концепции…
Недавно их учитель закончил разработку дизайна той самой прозрачной, как бы несуществующей посуды, которая чуть позже войдет в большую моду и начнет изготавливаться в десятках стран на трех или четырех планетах. Идея динамической пустоты воплощалась в этом первом сервизе с максимальной простотой. Рабода составлял текст доклада, который намеревался прочитать перед советом директоров фирмы. Его доклады всегда были краткими и конкретными и потому пользовались неизменным вниманием.
Оале вошла и остановилась сразу за порогом.
– Здравствуйте, господин Рабода, – проговорила она. – Я хотела навестить вас, потому что у меня теперь есть работа, за которую неплохо платят, но, как вижу, моя помощь вам больше не нужна.
Она чуть отодвинулась к выходу, желая поскорее покинуть этот богатый дом, но Гийан, стоявший в дверном проеме, раскинув руки и держась за косяки, помешал ей.
– Войди и сядь, Оале, – сказал Риха Рабода. – Твоя помощь нужна мне теперь больше, чем прежде. Для начала расскажи мне, где ты работаешь…
В порту Оале не столько работала, сколько жила. Там происходило то основное, что заполняло ее жизнь. Боль, впечатления, даже друзья.
– Болезнь и немного мечты – вот и все, чего мне не хватает, – говорила она, и никто не понимал ее.
В порту болели многие, но это был не повод не выходить на работу.
В порту было весело и сытно.
И еще там постоянно дул ветер. С развязностью пьяного докера он вваливался с моря и приносил запахи нагретых металлов, прогорклого масла, древесины, гнили, слежавшихся рулонов материи, оплавленного пластика, рыбы, йода, опасности.
При разгрузке рефрижератора докеры обнаружили там собаку. Собака страшно исхудала – попытка грызть намертво замороженные туши большим успехом не увенчалась; ее шерсть была покрыта инеем, мокрые обвисшие бока сотрясал кашель, а глаза косили виновато.
– Эй, Найу! Найу! Тальман! – прокричали из «ямы». – Иди сюда!
Оале Найу, с загрубевшим на ветру голосом, с шелушащимся лицом, заглянула в трюм.
Холодильник уже отключили, люди работали в теплой одежде и специальных рукавицах, но сапоги у многих оставались прежние, громоздкие и холодные.
– Что там? – спросила Оале, и изо рта у нее изошел огромный клубок пара. Он медленно размотался и спустился в трюм, где и пропал.
– Держи! – Над палубой появился визжащий, покорно обвисающий комок сырой шерсти.
Оале машинально протянула руки и схватила это – содрогающееся, неприятно-больное, но, несомненно, живое и там, под грязными клочьями, горячее.
Следом за псом выбросилась на палубу чья-то теплая куртка. Оале поскорее завернула пса в одежду и потащила в бытовку. Животное выглядело таким несчастным, что впору завыть, на него глядя, и Оале Найу рассказала ему стихи про рыжую собаку на лугу, где растут рыжие цветы. Пес покаянно вздыхал и все понимал. Он даже слабенько лизнул девушку в кисть руки.
Боже, как он ел! Как он хлебал молоко! Как он визжал, глядя на кусок настоящего хлеба в руках у Оале!
Он ел, и ел, и ел. И толстел, и все меньше кашлял, а к концу недели важно бегал по причалу – рыжий, лоснящийся, с отстриженными колтунами и нахальным, заискивающим взглядом.
Нет, не получалось у Оале Найу «заморозиться» и переждать несколько лет своей работы в порту. Она, как этот пес, почти сразу оттаяла и сделалась общей любимицей.
Ее предупреждали: «Докеры – народ грубый». Ей говорили: «Ты сошла с ума! Соглашаться на ночные смены? Да тебя изнасилуют!» Ее пугали: «Ты больше никогда не сможешь заниматься интеллектуальным трудом!»
Она смотрела на них – на соседок, на одноклассниц, на подруг по походам в лес и в ущелье, на тех, с кем она строила воздушные замки, – и молчала.
Они торговали омолаживающей косметикой и «высококлассной» бижутерией; одна или две промышляли наркотиками и как-то раз предложили ей участие.
«Этот продукт употребляют все, и все равно будут употреблять, что бы ты ни говорила и что бы ни
