– Как ты думаешь, Гатта, – снова спросил я, – она сильно заболела?
– Не знаю.
– А вдруг она умрет? – боязливо сказал я и покосился на тетку.
Гатта перевел взгляд с тетки на меня, и я сразу понял, что сморозил глупость.
– Все умрут, – холодно произнес Гатта. – Другое дело, что тете не следует пьянствовать с кентаврами. Все-таки она не лошадь.
– Они тоже, – молвила вдруг Бугго, не открывая глаз. И после краткой паузы пояснила: – Они тоже не лошади.
Я поразился тому, что голос у нее совершенно трезвый.
Гатта поморщился.
– Оставим идею равенства всех рас и разумных видов, тетя. Полагаю, метаболизм кентавров, в любом случае, существенно отличается от нашего.
Бугго пошевелилась, по-прежнему не поднимая век. Белые, завивающиеся ресницы топорщились с вызовом.
– Что мы можем знать о кентаврах? – проговорила Бугго. – Что вообще человек может знать о существах, которым не давал имени? Кажется, блаженносвятой Зигаваца говорил об этом в книге «О нарекаемом и не подлежащем наречению», когда исследовал грифонов и кентавров с точки зрения общей мутации живой природы вследствие грехопадения человека…
Гатта слушал внешне невозмутимо, но я-то видел, что брат потрясен. До сих пор в нашей семье для него не находилось достойного собеседника. В лучшем случае его выслушивали внимательно и вежливо, но ничего не отвечали. Отец отличался полным невежеством в предметах богословских, а дед вообще считал себя агностиком.
Бугго слепо потянулась за чаем. Гатта вложил в ее пальцы чашку и помог ей сесть.
– Существа с шестью конечностями не предназначены для обыденности, – продолжала Бугго. – Они изъяты из профанного бытия. Гарпии, пегасы, драконы, кентавры. Шесть конечностей – это был сигнал Адаму в раю: не давать им имени. Первый человек нарекал имена только тем существам, которые имели четыре или восемь конечностей. Которые вписываются в круг.
– Но ведь мы откуда-то знаем, что кентавры – это кентавры, – вмешался я. – Откуда же у них имя?
Гатта уставился на меня задумчиво, и только спустя, наверное, минуту я понял, что он смотрит сквозь меня, словно заглядывая в глубину скрытых мыслей.
– Имена для шестиногих были придуманы уже после грехопадения, – проговорила Бугго. – Они даны самочинно и не могут считаться знаком власти человека над этими существами.
– Какая тут власть над существами, – опять влез я. – Не очень-то нам подчиняются животные. Ну, те, что вписываются в круг. Тигры всякие.
– Это потому, что мы мутировали, – ответила Бугго. – От нас больше не пахнет Адамом.
– Но это еще не повод напиваться, – сказал Гатта.
– Это вышло случайно, – вздохнула Бугго. – И вообще, я не хочу обсуждать глупости. Делать их интересно, а обсуждать – скучно.
Она помолчала немного, а потом из-под ее век снова потекли слезы. Но теперь она улыбалась.
– Знаете, детки, – сказала Бугго, – многие люди говорят: «Ах, как я, оказывается, был счастлив тогда-то и тогда-то, а ведь в те годы я даже не подозревал, что они – самые хорошие в моей жизни…» Ну так вот, – она открыла глаза, белые, набухшие непрерывно источаемой влагой, и уставила на нас резкие точки зрачков, – когда я была погружена в лучшее время моей жизни, я точно знала, что оно – лучшее, что ничего блаженнее у меня не будет, что только эта жизнь подходит мне целиком и полностью. Ясно вам – целиком и полностью! Не на половинку или там четвертинку… Один из кентавров чувствовал то же самое, когда играл в полковом оркестре – он меня понимает… И это время уже никогда не вернется. Все.
Она махнула рукой на свои записки, лежавшие рядом на столе.
– Каждая травинка, каждая гайка… Все, все – как будто происходит сейчас… Пишу и вижу, пишу – и чувствую… Все – во мне…
– Тетя Бугго, – заговорил Гатта, – но ведь многие так и живут, от рождения до смерти, – четвертушками, осьмушками… Вам неслыханно повезло.
– А мне-то что до них, до многих, – отозвалась Бугго и разрыдалась.
– Разглупейшая ситуация, – проворчал Гатта, обтирая ее лицо большим платком.
Но я видел, что сейчас он ей сильно завидует.
Постепенно Бугго успокоилась и, опустив веки, начала дышать все ровнее и ровнее.
– Спит, – вздохнул Гатта.
Мы посидели немного возле спящей тетки. Почему-то не хотелось расставаться. Нечасто мы с братом оставались наедине и вот так просто сидели рядом. Гатта выглядел ужасно строго. Он сожалел о том, что проявил лишние эмоции.
– Пойдем? – спросил я брата тихонечко. Я чувствовал, что ситуация исчерпана, и мне уже делалось как-то неловко. Вперед выползли внешние обстоятельства: немолодая женщина, перебравшая с выпивкой, спит, а двое подростков сидят рядом и глазеют, как она спит.
Но Гатта не ответил мне, погруженный в свои молчаливые переживания. Так я называл про себя те чувства моего брата, которые так никогда и не выходили наружу и не имели продолжения. Они бродили внутри его естества, как мне представлялось, и любовались душой, куда им посчастливилось попасть, –
