Сидел Меркурин в тесном родительском доме, ноги длинные вытянув, сытый, с дороги уставший. Глядел, как мать по хозяйству суетится. Брата старшего, главу семьи, ждал. А сам задремывал понемногу.
Валентин только под вечер, как стемнело, явился. На дворе босые ноги водой облил и вошел. Спина у Валентина с трудом разгибается, руки как грабли стали – пальцы едва на рукоятке обеденного ножа смыкаются.
Меркурин ему навстречу пошел. Обнялись братья; после же Валентин наскоро поел и спать завалился. Ни о чем Меркурина расспрашивать не стал.
И понял Меркурин, что никому в Македоновке не нужны ни великая битва его с Амвросием, ни прекрасная, умная, своевольная Юстина, ни консул Бавд, который истуканам поклоняется, ни знаменитость миланская – оратор Августин, родом откуда-то из Африки…
Разочарованием подавился, но делать нечего – не будить же брата, чтобы новости придворные ему выкладывать. Долго еще без сна лежал. Брат рядом натужно храпел, голову запрокинув.
Наутро Валентин сущим тираном себя показал. Чуть свет Меркурина поднял и в поле с собой потащил. Поплелся следом за братом бывший доростольский пастырь. И не хотелось смертно, а пришлось.
Из всех ленивых детей Авдея Меркурин самый ленивый был. Хоть и вырос в селе, но при Ульфиле состоял и больше епископу помогал, нежели крестьянскую работу делал. Да и потом сельский труд видел только глазами воина или священника – много ходил он и по полям, и через поля, и мимо полей; потому хорошо знал, когда хлеб колосится и от каких сорняков страдает, и как саранча хлеб этот ест. Но сам никогда хлеба не растил.
И к труду этому никогда себя не готовил, а тут поневоле пришлось. Брату старшему, кормильцу, перечить – последнее дело; Валентин и слушать не станет. Бросить же брата, к Силене уйти, как и намеревался поначалу, – так, пожалуй, выгонит его Силена. Назад отправит, к семье.
Шел Меркурин на поле за братом своим, в сутулую спину его глядел, на рубаху в потеках соли. С весны общинное поле как на участки нарезали, так обнесли изгородями (к осени снимут). Валентин краем соседского поля, через прорехи в изгородях, нарочно оставленных, к своему участку пошел. Меркурин за ним следом. Оглядел с тоской, как пришли: это же надо, какая прорва – человек, сколько ему всего надо, чтобы с голоду не помереть…
Валентин ему серп дал, прибавил:
– Жилы себе не обрежь ненароком.
И началась для Меркурина Авксентия Доростольского новая жизнь. Всю страду, пока последний колос не сняли, не отпускал его Валентин. Ночами Меркурин, таясь, плакал – от усталости, от боли в спине и в стертых ладонях; однако исправно делал все, что старший брат велел. Валентин за неумелость брата- епископа не бранил, разъяснял и показывал, если надобность возникала, терпеливый, будто дядька- воспитатель.
И постепенно приучился Меркурин, вслед за матерью, Валентина бояться и слушаться.
Потому однажды, проспав до полудня, вскочил в ужасе: Валентина прогневал! Едва с сеновала не упал. Как же вышло, что не пробудился в урочный час? Брат всегда еще до света поднимался и Меркурина безжалостно пробуждал.
Вышел Меркурин на двор. Солнце и вправду высоко стояло, тени совсем короткими были. Валентин на дворе сидел, ладил топорище. Увидел Меркурина – волосы дыбом, соломы полны, в светлых глазах испуг. Усмехнулся Валентин: видать, и на авдеево семя управу найти можно. Спросил как ни в чем не бывало:
– Выспался? Завтракал уже?
Меркурин золотистыми ресницами заморгал. Любо-дорого на бывшего доростольского пастыря поглядеть. Исхудал, скулы торчат, на руках мозоли отвердели (первые дни мать все тряпками раны обвязывала и утешала свое дитя ленивое, к работе не приученное, старшим братом обиженное: не зверь Валентин, он добрый, он о семье заботится).
Махнул рукой старший брат.
– Иди поешь, мать уж настряпала. Да сходи, если охота не пропала, в готское село. Силена, небось, уже слышал, что ты вернулся. Вот и покажись епископу.
Только сейчас, когда минута выдалась и смог Меркурин по сторонам поглядеть, увидел он, что в горы подбирается осень. Воздух прозрачнее стал, тишиной по-осеннему заволокло. Оттого и отпустил его Валентин, что помощь не нужна более. С остальной работой сам управится, без стонущего братца на горбу.
К готскому селу шел и все чудилось ему, что вот-вот Ульфилу встретит. Что выйдет сейчас Ульфила из- за поворота, волосы светлые, глаза темные, шаг легкий, рука тяжелая – как положит на плечо, так поневоле пригнешься. А Ульфилы больше нет. И могила его в Константинополе осталась, у ромеев.
Епископ Силена и вправду Меркурина ждал. Обхватил ручищами – обнял. Сперва про уборку урожая Меркурин рассказал. Приехал-то, считай, месяц назад, а навестить только сегодня выбрался. На Валентина жаловаться пытался, но не позволили ему.
Меркурин, не смутясь, о другом заговорил.
Вот где со вниманием, едва ли рот не открыв, выслушали все, чем богаты были закрома меркуриновы. И о красавице Юстине (Иродиаде, Иезавели). И о военачальнике Бавде, франке. И об упрямце Амвросии Медиоланском, которого ни императрица с аланской гвардией, ни он сам, Меркурин, всеми уважаемый епископ, одолеть не смогли.
Неудержимо рвались на волю истории эти, что почти месяц без слушателей тосковали, в памяти прокисали. Меркурин говорил и говорил, все остановиться не мог, под конец осип, так что Силена, смеясь, горячего молока ему дал.
Меркурин облизал белые от молока «усы», с сожалением о лошади своей речь повел. Продаст ее Валентин, либо на другую обменяет. Эта-то для пахоты непригодна. Даже лошадью, вишь, не угодил старшему брату. И снова пожаловаться хотел, и снова не позволил ему Силена.
Авдея по-доброму вспомянули. Об иных сельских делах поговорили. А о своем сне, о загадке Меркурин рассказывать не посмел.
