И осеклась.
Амвросий не шевельнулся. Глядел на Юстину холодно, как прежде, в бытность свою губернатором, на какого-нибудь проворовавшегося чиновника глядел. Наконец молвил спокойно:
– Отступись от своих заблуждений, Юстина. Покайся. Оставь гордыню и смиренно входи в мой храм.
Краска залила лицо Юстины, будто пощечину ей дали. Вместе с гневом вернулась и дивная ее красота.
За спиной Юстины мальчик Валентиниан процедил сквозь зубы:
– Дерзкий поп!
Амвросий и бровью не повел. Только развел в стороны свои слабые, тонкие руки и слегка поклонился юному императору:
– Велите меня казнить, ваше величество, но не просите невозможного.
Бавд оглушительно захохотал, оскорбив сразу и епископа, и императрицу. Бесцеременно втиснулся между ними, разрушая тонкую паутину ненависти, сплетенную из прочнейших нитей.
Валентиниан перехватил взгляд Бавда, кивнул подбородком Сальвиану.
– Мы велим нашему легату разогнать толпу. Пусть объяснит этим людям, что с их епископом ничего не случится.
Сальвиан не двинулся с места.
– Они кричат, что готовы умереть за веру, ваше величество.
Амвросий сжал губы в тонкую полоску.
– Велите казнить меня, ваше величество, если я вам неугоден, – повторил он.
Угроза прозвучала столь откровенно, что всех, включая Бавда, покоробило.
Амвросий стоял среди своих врагов один – он был меньше ростом всех, даже мальчика-государя, что очень бросалось в глаза, – и слегка улыбался. Как будто сказать хотел: с настоящим римским аристократом вам не тягаться.
Наконец вымолвила Юстина, величаво выпрямившись:
– Мы просим тебя, Аврелий Амвросий, выйти к толпе и успокоить ее. Ни одна из базилик не будет взята у тебя – ни добром, ни силой. Пусть эти люди, твои прихожане, разойдутся по своим домам. – Гневно шевельнула ноздрями. – Ты же отобрал у меня Пасху. Радуйся, Амвросий!
Епископ невозмутимо простился с малолетним императором, с государыней и вышел следом за Сальвианом. Аланской работы кожаный занавес скрыл обоих.
Муторное дело в оцеплении стоять. Лошади то и дело начинают пятиться, когда кто-нибудь из толпы их напугает. Неподвижно сидят на высоких своих конях рослые аланы, варварская гвардия. Развалились в высоких седлах, на толпу глядят, как на скот. Даже не на саму толпу, а куда-то поверх голов, ибо скучны им лица горожан. Волосом аланы белы, как готы, но отличаются от них и речью, и обычаем.
Вся площадь перед базиликой завалена лошадиным навозом. Спасибо, мух еще мало. Ранняя весна в Медиолане.
– Эй! Куда?..
Из толпы протискивается женщина. Плащ на ней из грубой шерсти, волосы под плат убраны, в руке корзина. Упрямо пригнув голову, семенит к оцеплению.
Мимо бабы этой глупой глядя, один алан копье вперед наклоняет. Вроде и не смотрит, а целит точнехонько ей в грудь.
Остановилась. Залопотала. То на корзину покажет, то куда-то вдаль махнет, то подбородком вперед кивнет, на площадь перед базиликой, а под конец умильный вид приняла и алану улыбнулась.
Хмурое, красивое лицо у алана.
Ничего-то он из ее объяснений не понял. Она шажок вперед сделала – так, для пробы. Он копьем ее отогнал. Она снова свое залопотала. Оглянулся алан назад. Что же такого бабе понадобилось?
Долго до аланов доходило. Не землепашцы они. Готы – те сразу бы поняли: навозу домогается. Столько дарового навоза на площади лежит, пропадает зря.
Что и говорить, отчаянная. В толпе языками цокали, головами качали.
Аланы спорить с бабой, ее наречия не понимая, быстро соскучились и обидели ее смертно, прогнали прочь, лошадью наехав.
Уже три седмицы стояли тут оцеплением, всем богам насмех. Эти, кто в Бога Единого веруют, между собой опять перегрызлись. У них как Пасха – так едва до войны не доходит.
Ночами жгли костры аланские конники. Всю площадь у базилики запятнали навозом, кострищами, объедками. Государыня распорядилась подвозить продовольствие прямо сюда, на позиции. Аланы – кочевники, им такое житье в привычку. Пригнали десяток кибиток, чтобы ночевать, и жили не тужили.
И вправду на войну похоже было то, что происходило в Медиолане весной 386 года. И непонятно, кто против кого мятеж поднял: императрица против Амвросия или Амвросий против императрицы?
Прошлой весной отступилась Юстина. Уехала в Аквилею, оставив Милан Амвросию. Все лето в Аквилее сидела. И Меркурин Авксентий при ней был, пастырский долг выполнял, а после наставлений в духовном совершенствовании пиво пил с остроготами. Про свой город Доростол им рассказывал; их истории слушал.
