кратчайший срок отыскать в данной комнате необходимый предмет, комната может считаться максимально удаленной от хаотического идеала.
Я поднял лампу повыше и осмотрелся более внимательно. Содержание книг меня не занимало; я выискивал те, которые были наиболее съедобны, и в конце концов отобрал десяток вполне приемлемых.
Абэ ждал меня у двери. Он нетерпеливо топтался возле входа в библиотеку, а когда я вынырнул наружу, набросился на меня с бранью:
— Почему так долго? — (Здесь я пропускаю все те слова, которыми он охарактеризовал мою медлительность.) — Ты погасил лампу?
— Погасил, — сказал я.
— Где еда? — спросил Абэ.
— Это книги, — поправил я.
Он махнул рукой, не желая спорить.
Пряча добычу под рубахой, я двинулся вслед за коком в обратный путь, мимо бизань-мачты, мимо грота, мимо матросов, что сидели, скрестив ноги, на палубе и штопали парус огромными и ржавыми иглами. Завидев нас, они прервали работу и разразились угрозами в наш адрес. При этом один из них ковырял иглой у себя в ухе и от удовольствия, которое приносило ему это противоестественное занятие, корчил отчаянные рожи.
Абэ остановился, чтобы показать ему язык и кулак, а я поскорее проскользнул мимо, торопясь укрыться на камбузе. Скоро ко мне присоединился и Абэ. Отдуваясь, он произнес:
— Они не посмеют бросить нас за борт.
Я молча разложил на кухонном столе свою добычу. Здесь были книги, заложенные хлебными корками, корками от арбуза, корками от копченого сала и «попками» от колбасы; а помимо того — книга в переплете из телячьей кожи и книга, написанная на высушенных листьях, — я счел, что последняя послужит неплохой приправой.
Константин Абэ разволновался, слюни потекли из его рта, а руки затряслись. Он схватил одну из книг и вырвал из нее листы, пропитанные жиром от сальной корки.
— Ставь скорей котел! — закричал он мне.
Кулинарный азарт охватил и меня — заразная оказалась штука! — и я, смеясь во все горло, поставил на огонь котел с водой, а Абэ забрался на табурет, разорвал листы и с высоты торжественно швырнул их в кипящую воду.
На поверхности бульона вскоре плавали буроватая пена и клочки бумаги. Последнее обстоятельство почему-то веселило Константина Абэ, а у меня, честно говоря, вызывало некоторые сомнения. А ну как библиотекарь или, того хуже, капитан прознают, откуда в нашем супе взялся мясной вкус!
— Ну и дурак, — сказал мне Абэ, когда я поделился с ним своими соображениями.
— Почему это я дурак? — обиделся я.
— Потому, — отрезал Абэ. Но веселиться перестал и даже слез с табурета. — Потому, — повторил он, забираясь в свой гамак и намертво после того замолчав.
Первый наш с Абэ книжный суп был принят и капитаном, и его офицерами, и командой с большим воодушевлением. Не знаю, о чем говорили офицеры, а среди матросов упорно ходил слух, будто я пожертвовал мизинцем левой ноги, дабы сделать похлебку нажористей. Несколько человек даже докучали мне, повсюду за мною следуя и присматриваясь к моей походке. Я сильно подозревал, что они заключили пари — на какой именно ноге у меня теперь отсутствует мизинец; и поэтому, из обычной человеческой вредности, нарочно хромал то на левую, то на правую ногу: пусть-ка помучаются!
Второй наш суп, из переплета телячьей кожи, также сошел нам с рук: люди привыкли уже находить в мисках куски вываренной шкуры и ничему не удивлялись. Но затем черт нас догадал воспользоваться хлебной коркой и теми страницами, на которых сохранились еще крошки, а это оказалось ошибкой: сальные страницы были жирны и потому полностью растворились в супе, но хлебные не спешили этого делать.
И вот капитан за трапезой вдруг ощущает, как нечто застревает у него между зубами. Поморщившись от досады, капитан звонким щелчком пальцев подзывает к себе черномазенького; черномазенький подбегает и весело таращит на капитана огромные ясные глазищи в пушистых ресницах.
— Подай-ка мне пинцет, — приказывает капитан, и черномазенький радостными прыжками несется исполнять повеление доброго своего господина.
А все дело в том, что черномазенький просто обожал подобные распоряжения, ведь это давало ему лишний повод рыться в капитанских вещах, а уж у капитана такие шкатулочки, такие ящички и сундучки!.. И столько в них блестящих, причудливых и гладких на ощупь предметов, которые так и хочется взять в руки!
Поэтому черномазенький и доволен поручением сверх всякой меры. Несет он капитану щипчики, приплясывая на ходу и колупая пальцем жемчужину, вделанную в рукоятку. Капитан разевает рот пошире и говорит невнятно:
— А ну-ка вытащи ту штуковину, что застряла у меня между зубами.
Черномазенький лезет капитану в рот, пристраивает там щипчики и осторожно извлекает клочок бумаги, изрядно разваренный, но все же с отчетливо различимыми буквами.
Капитан кладет бумажку на стол, расправляет ее и задумчиво на нее смотрит.
— Господа! — произносит наконец капитан. — Не угодно ли вам ознакомиться с предметом, который обнаружен был у меня между зубами?
Господа по очереди встают и рассматривают бумажку. Никому из них она ничего не говорит, кроме Анадиона Банакера. Библиотекарь просто зеленеет, ему дурно, его рот наполняется ядовитой слюной, и он поспешно выбегает наружу, чтобы на свежем воздухе более-менее прийти в себя и перевести дух.
Вскоре к библиотекарю присоединяется и капитан.
— Необходимо срочно привести сюда кока и моего помощника, — говорит Анадион Банакер, — для проведения дознания.
Капитан щелкает пальцами, и черномазенький бежит к нам в камбуз.
— Капитан велел идти! — кричит он, вытягивая шею в попытках увидеть, какую физиономию скорчит Константин Абэ в своем гамаке. — Капитан хочет видеть!
И убегает.
Мы с Абэ понуро бредем вслед за ним, по его еще горящему следу. На палубе нас ожидают капитан, и Анадион Банакер, и целая компания матросов, а сбоку стоит боцман и мысленно снимает с нас мерку для гроба.
«На море не хоронят в гробах», — приходит мне на ум, и отчего-то от этой мысли на мгновение делается легче.
Капитан говорит Константину Абэ:
— Ты сварил книги в котле, каналья.
— Только три! — выкрикивает Константин Абэ. — И пусть кто-нибудь скажет, что это не было вкусно!
— Может быть, это и было вкусно, — не спорит капитан, — но книги варить запрещено, и ты поплатишься за это.
Анадион Банакер смотрит на нас, как вдова, созерцающая убийц своего мужа, и ничего не говорит.
А боцман подходит к Константину Абэ и кивает еще двум матросам, и втроем они подтаскивают рыдающего, брыкающегося Абэ к фок-мачте и привязывают, подняв его руки над головой. Абэ обвисает кулем, а боцман размахивается и изо всех сил бьет его по спине огромной плетью. Абэ испускает вопль, и вдруг из моря ему отзывается томимый страстью тюлень или какая-то другая морская тварь. Я стою ближе всех к Абэ, и в ноздри мне бьет запах зверинца; я так и не понял — это от Абэ так пахло или от того существа, что орало ему в ответ, воображая, будто слышит призывы своей самки.
После третьего удара Абэ запрокидывает голову назад, глаза у него белые, а рот скособочен. Тут меня как будто подбрасывает, я кидаюсь к Константину Абэ и обхватываю его руками. Он мокрый и горячий, и от него разит потревоженным зверем.
