В Сальветате видели, что бой завязался. Видели и то, что с коней упало несколько человек, убитыми ли, ранеными ли, не разглядишь.
И отступил молодой Фуа перед франками, а те его назад, через Сальветат, погнали.
Тут уж мужланы дальше зевать не стали. Подхватили ножи и мешки – и бегом на край поля, туда, где в золотом море плешь вытоптана. И никого не страшились они, ни рыцарей, ни Господа Бога.
Всю плешь обшарили, пятерых поверженных нашли. Двое еще дышали. И пресекли крестьянские ножи это слабое дыхание, чтобы не мешало. Взяли с павших кольца и оружие, деньги, одежду – все, что на тело надевалось и с тела снималось. Раздетые трупы закопали, оттащив за край поля, чтобы хлеба не поганить.
Мечталось еще коней поймать, но разве их словишь, зверей таких! Да и не заживется рыцарский конь в крестьянском хозяйстве.
Так что отступились мужланы, довольствуясь и тем, что было ими уже взято. И смотрели один на другого ревниво, ибо одним от добычи досталось больше, а другим меньше.
Молодой Фуа увлек франков за собой туда, где поджидал в засаде большой отряд.
А как влетели франки в рощу, на ту поляну, то окружили их сразу со всех сторон, частью перебили, частью захватили в плен и с коней сойти понудили.
Стояли пленные и ждали своей участи.
И вот со стороны Сен-Жюльена выехал всадник с малой свитой. Неспешно ехал, глазами по сторонам поводил, оглядывал рощу, будто ласкал ее взором.
Остановился перед пленными. К спутнику своему повернулся, будто спрашивая: «Ну, и что теперь я должен делать?»
А тот, на полкорпуса поотстав, арбалет в чуткой руке держит, брови хмурит, и недавний шрам на его скуле заметен.
Кивнул на пленных.
– Франки.
Раймон прищурился, еле заметно покачал головой.
– Не все. – И голос возвысил для пленных: – Кто старший?
Один шевельнулся и ответил:
– Я.
Арагонский солдат его за локти держал, незаметно ножом в ребра утыкаясь. Другой тянул за волосы. Так подвели поближе к всадникам, чтобы тем удобнее было разговаривать.
– Назовись, – тихо сказал арбалетчик.
Тот назвал свое имя – Жорис.
– Ты знаешь ли, кто я? – спросил красивый старик, которого оберегал арбалетчик.
– Если вы скажете мне, мессен, то буду знать, – ответил Жорис вежливо.
– Я Раймон, граф Тулузский, – проговорил старик с удовольствием. И улыбнулся. По выговору пленника он слышал, что тот из Прованса.
Жорис смотрел на него молча, чувствуя, как арагонец сильнее тянет за волосы. Наконец молвил Жорис:
– Мне жаль, мессен.
– Откуда ты родом, сынок? – спросил Раймон.
– Из Нима, мессен.
Тогда Раймон перевел взгляд на прочих пленников и увидел, что среди них больше половины – южане.
– Как же так вышло, что ты сделался человеком Монфора?
И услышал Жорис в голосе Раймона грусть. И боль. А арагонец подтолкнул в бок кинжалом, чтобы отвечал графу не мешкая.
Жорис сказал:
– Я присягнул ему, как и многие другие. Ведь Монфор теперь граф Тулузский и господин этой земли.
– Что ты делал в Сальветате? Грабил?
– Я собирал для него хлеб, мессен.
Тогда Раймон отвернулся от этого Жориса и сказал своим спутникам негромко:
– Повесьте этих предателей.
И отъехал прочь, на край поляны, и стал смотреть оттуда.
Рожьер махнул арагонцам, показывая на огромный старый дуб.
Дерево это росло в отдалении от прочих, на свободном пространстве, вольготно раскинув толстые ветви во все стороны. Роща как будто нарочно расступалась ради него.
И не нашлось бы ни в Сальветате, ни в Сен-Жюльене человека, который не чтил бы этого дерева, хотя давно уже рассыпались прахом кости тех, кто приносил жертвы меж его корней.
