А Тулуза кричала:
– Фуа! Фуа!
Сжатые со всех сторон, вынуждены были франки пробиваться к юго-востоку и там, через ворота Монтолье, выбираться из города, как из западни. А земляной вал здесь выше и палисад крепче, и осмелевшие люди куда злее.
Последний взгляд на Тулузу, на собор Сен-Этьен, видный из-за вала, – и вот франки садятся на коней и гонят их к Нарбоннскому замку. Следом влечется обоз. Все устали – и конные, и пешие, и обслуга, и лошади.
В Тулузе оставили сегодня франки восемнадцать человек, из них четверо – рыцари.
Дама Алиса ничуть не опечалена поражением, хотя и сын ее, и деверь одинаково хмуры. И одинаково сдержанно целуют ее руки.
На левой, протянутой сыну, – красное пятно: закусила, когда увидела со стены долгожданную конницу. Ибо в тот миг боялась дама Алиса разрыдаться. Не хотелось ей выходить навстречу радости с заплаканным лицом.
И старший Гюи просит простить им неудачу.
Так говорит дама Алиса дорогим родичам своим:
– Не к лицу нам печаль, раз мы снова вместе. Мы будем ждать Симона.
А у сенешаля Жервэ будто тяжелый камень с плеч свалился.
Всю дорогу от Крёста гнал Симон немилосердно, но не забывал при том смеяться и шутить, чтобы ни у кого не возникло подозрений.
И веселились бывшие с Симоном рыцари, ибо умел граф Симон ввернуть такое забавное словцо, что не один день после вспоминалось. Как оживет в груди, иной раз совсем некстати, так и трясешься со смеху.
Спешку свою объяснял Симон нетерпением, а вечерами иного разговора и не вел, кроме как о женщинах. Да и что тут требовалось особенного объяснять? Кто не знает симонова обыкновения носиться из края в край, так что человеческому глазу и не уследить.
И зачем рассуждать лишнее, коли мятеж потушен и Рона перестала бурлить, а дамы, тоскуя, зовут назад, в Тулузу – насладиться отдыхом, пирами, охотой, объятием белых их рук?..
Анисант из Альби держался от Симона подальше и старался не попадаться ему на глаза. Тяжким комом сырой глины ворочалась у него в животе правда, не давала и губ в улыбке раздвинуть. Но Симона Анисант боялся и потому продолжал хранить мертвое молчание о том, что знал. Угрюмство свое перед другими отговаривал раной.
А Симон, стервец, нет-нет да поймает его глазами. Поймает и ухмыльнется. Но зря не мучил – с разговорами не подходил. Только раз, переходя неглубокую речку, оказались они с Анисантом рядом. И вдруг засмеялся Симон.
Не удержался тогда посланец Алисы.
– Дивлюсь на умелое лицемерие ваше, мессен.
– Дивись, – фыркнул Симон. – На меня многие дивятся, не ты один.
– Ведь на вас теперь никто и не смотрит, а вы все веселость из себя давите.
Симон искоса на Анисанта поглядел. Видел, что нешуточно зол на него этот рыцарь, и еще позлить его захотел.
– Да ведь мне и вправду смешно.
– Чему же вы веселитесь? – спросил Анисант.
– Уж ты-то, сотник, хорошо знаешь, чему. Скоро скажу им правду, то-то веселье настанет…
– Где?
– В Базьеже. Оттуда до Тулузы меньше двадцати верст.
Анисант угрюмо сказал:
– Разорвут они вас на части, мессен.
А Симон уперся кулаком о бедро и, открыв в улыбке широкие зубы, ответил:
– Вот уж нет, сотник. Поверь.
В Базьеже, оповещенный заранее вестником, ждал их брат Симона – Гюи. Стоял верховым, неподвижный. По левую руку от него – молодой бигоррский граф, за спиной – двадцать всадников с копьями.
Симоново войско остановилось. И выехал Симон вперед, навстречу брату и сыну. Сделал знак Амори и легату следовать за собой; прочим же показал оставаться пока на месте, чтобы не учинилось беспорядка.
На самом деле хотел положить расстояние между собой и обманутыми рыцарями, ибо была доля истины в том, что говорил Анисант.
Еще один человек присоединился к Симону, без спроса – Анисант из Альби. Из-за обмана смертным страхом боялся он оставаться один среди франков.
Отъехав на десять шагов, повернулся вдруг Симон лицом к своим рыцарям и проговорил громким голосом (а сам ладонью меча касается):
