— И как вы это с ними улаживали?
— С родными-то? Да по-разному. Одна мамаша, например, упрашивала меня сделать так, чтобы ее ненаглядный мальчик, ее Денисик, не нашел дороги к моей квартире. Боится дамочка, что Денисик навсегда исчезнет в круговороте войны за Серую Границу. Что ж, ее легко понять. Если бы я был мамашей Денисика, я бы тоже этого опасался. А вы вот непременно желаете выяснить, где теперь околачивается Авденаго. Да я ведь понятия не имею! И эта девочка, Деянира… — Он покачал головой. — Положим, я действительно назвался преподавателем и нанялся к ней в репетиторы. Но как еще, спрашивается, я мог втереться в доверие к ее родителям, чтобы потом бессовестно их надуть? Они были помешаны на том, чтобы непременно засунуть свою Дианочку в вуз. А ей, может быть, хотелось заниматься рукоделием, и кто ей в этом помог? Джурич Моран! Кстати, в Истинный Мир она пролезла сама, без всякой моей помощи. Она — просто нарыв на совести Джурича Морана. Взрывающийся нарыв! — Он вздохнул. — Вы на меня так смотрите, Николай Иванович, как будто я враг народа какой-то. Ничего подобного, имейте в виду. У меня за всех душа болит. Но что я могу поделать? От меня ничего не зависит. Если кто-то из моих клиентов и возвращается, то никогда сюда не приходит. Так что я просто не знаю. Не знаю.
— А вы сами не пробовали их искать?
— Зачем? — Моран пожал плечами. — Мне они нужны для совершенно определенной цели. Видите ли, Николай Иванович, буду с вами совершенно откровенен. Я… Э… Я преступник. Можно назвать это и так. Я наворотил дел в Истинном Мире. Понимаете? Не со зла. Если бы у вас были такие возможности, как у меня, вы бы еще и не такого натворили…
— Какого? — спросил Николай Иванович.
— Я творец, — сказал Моран. — Я творил. И в результате оставил там кучу всяких вещей. Когда я создавал все эти вещи, я искренне полагал, что совершаю добрые поступки. Я ведь не злодей, каким кое- кто меня считает. Я совершенно нормальный. Люблю жизнь, женщин, вино, фаршированную индейку. Как вы или вот она, — он кивнул на Юдифь, которая еще больше съежилась на своем стуле. — Как любое нормальное существо.
— Это я уже понял, — сказал Николай Иванович.
Щенок пришел и вцепился зубами в тапок Морана. Моран принялся трясти ногой. Щенок, рыча, висел на тапке. Моран смотрел на него с обожанием, Николай Иванович — с легким раздражением. А Юдифь вообще глядела в пустоту и тонкими нервными пальцами обнимала себя за плечи.
— Приписывать мне злостные намерения по меньшей мере глупо, — продолжал Моран. — Намерения у меня всегда были наилучшие. Просто я чересчур могущественный. Самый одаренный из Мастеров. Вот так и вышло. А они меня выгнали. Изгнали то есть насовсем. И пока в Истинном Мире действуют мои артефакты, никто не пустит меня назад.
Он встал, волоча ногу с рычащим щенком, подошел к столу, отобрал у Николая Ивановича чай и залпом допил. Николай Иванович смотрел на него, подняв голову.
— Те, кто живет в Истинном Мире, не в состоянии уничтожать мои дары, — продолжал Моран, возвращая Николаю Ивановичу пустую чашку. — На это способны только люди из вашего мира. Петербуржцы по преимуществу, хотя кое-кто, по-моему, был приезжий. И чем моложе клиент, тем больше у него способностей к здоровому деструкту. Авденаго наверняка был одним из лучших.
— Я оставлю вам номер моего телефона, — сказал Николай Иванович. — Пожалуйста, не потеряйте. Если Миша найдется… или если что-нибудь случится необычное… или просто вам понадобится моя помощь… Звоните в любое время.
— А вдруг вас дома не окажется? — недоверчиво спросил Моран, но визитку взял.
— А вы ночью звоните, — предложил Николай Иванович. — Ночью я точно дома.
— Всегда?
— Да.
— Что, и к любовнице не ходите? — подозрительно прищурился Моран.
— Любовница сама ко мне приходит. А потом уходит.
— Ловко же вы устроились! — восхитился Моран. — Хорошо, Николай Иванович, вы меня убедили: вы достойны моего уважения. Я буду вам звонить. И вы, сделайте одолжение, тоже мне позванивайте время от времени. Станем дружить по телефону.
— Человек так устроен, что серое небо его угнетает, — разглагольствовал Моревиль. — Ему хотя бы изредка нужно видеть над головой синее. И вроде как до облаков тоже рукой не дотянуться — я к тому, что они высоко, за макушку не цепляют, — а все-таки кажется, будто оно давит. Я над этой загадкой уже давно раздумываю. Для чего нам синенькое? Чем синее лучше серого? Вопрос!
Евтихий почти не слушал его. Ему ясно виделось теперь, что вся мудрость Моревиля — ложная, напускная. У таких людей, как Моревиль, всегда припасена пара-другая мыслей, очень простых, совершенно незатейливых. Замусоленные, пережеванные на все лады, мысли эти постепенно утрачивали свое изначальное обличье, их простота терялась под наслоениями бессмысленных слов, и они приобретали обличье глубокой истины. Непознаваемой и мрачной, словно бездна.
Хотя кое в чем Моревиль оказался прав. К Евтихию действительно пришли воспоминания. И они в самом деле были чрезмерно яркими и назойливыми. Евтихий как будто заново проживал месяцы своего плена у троллей. То, что представлялось давно забытым и отброшенным за ненадобностью, вдруг возникло вновь, как неодолимое препятствие. Евтихий опять слышал голоса троллей, видел их серые плоские рожи. У него воспалились старые шрамы. Хуже того, засыпая под навесом у костра, он терял всякую связь с настоящим и во сне опять возвращался к тесному, битком набитому бараку. Ему отвратительны были храпящие рядом люди, а самым мерзким и невыносимым из всех был он сам.
Открыв поутру глаза, Евтихий не сразу соображал, где находится. Он даже ходить стал неловко, как будто ноги у него были скованы цепями.
— Это пройдет, — уверяла его Геврон. — Только не жалей ты себя так ужасно… Лучше на Фихана посмотри. Вот кому по-настоящему скверно.
Эльф, едва не погибший от руки Гезира, в конце концов назвал свое имя тем людям, которых мог считать своими друзьями. Фихан. Евтихий, впрочем, сомневался в том, что имя настоящее. Здесь все было ненастоящим. И чем дольше Евтихий жил под стенами крепости, на склоне холма, среди грязных луж, — тем больше в этом уверялся.
Когда раны Фихана начали заживать, Евтихий предложил ему уйти.
— Геврон считает, что твои дела здесь совсем плохи, — сказал Евтихий эльфу. — И Моревиль так говорит.
— А ты ему веришь, Моревилю? — тихо спросил Фихан.
Евтихий кивнул:
— Он же в этом мире очень давно. Он разбирается в том, что здесь происходит.
— Об этом ты тоже только с его слов знаешь, — напомнил Фихан.
Евтихий вдруг задумался. А вдруг Фихан прав? «Моревиль говорит». Да мало ли, что он говорит! Что они вообще знают о Моревиле? До сих пор Моревиль не сказал ничего обнадеживающего. Все плохо, а будет еще хуже, вот к чему сводились все его рассуждения. Но ведь так невозможно жить. Лучше сразу сунуть голову в петлю и покончить со всеми мучениями.
— Моревиль не хочет зла, — сказал наконец Евтихий. — И ведь это он спас тебя, не забывай. Он с самого начала знал, что твоя жуткая внешность — иллюзия.
— Моя нынешняя внешность — тоже иллюзия, — отозвался Фихан. — Как и твоя или ее. — Он кивнул на Геврон. — Все не так, как видится, и это сводит меня с ума.
— Моревиль говорит, что отсюда невозможно уйти. Что тоннель заканчивается тупиком, — напомнила Геврон.
— «Моревиль говорит». И ничего больше, — сказал Фихан.
Евтихий пожал плечами.
— Мы в любом случае попробуем выбраться. Я хочу убедиться своими глазами.
Они ушли из лагеря осаждающих втроем — Евтихий, Фихан и Геврон. Выступили в путь рано утром. В эти часы всегда было немного светлее, чем в течение дня. Иногда даже казалось, что солнце вот-вот пробьется из-за толстых дождевых облаков. И хоть такого никогда не случалось, все же именно по утрам к
