продрог за ночь и теперь томился кашлем.
И точно: впереди показались «они». Большой город, пребывая в непрестанном движении, шумно и неспешно, величаво купаясь в клубах пыли, шествовал навстречу путникам. Огромные дома, ослепляя белизною, накатывали на телегах, с каждой минутой вырастая все больше. Море овец стекало по обе стороны повозок, и черные коровы с очень длинными рогами неспешно и как бы строптиво следовали за ними. С криками погоняли это огромное стадо хмурые быстрые пастухи в засаленной одежде с черными пятнами на спине. Шум, казалось, достигал самого неба.
Феодул так и застыл, разинув рот и сдуру не заботясь о том, что остановился посреди дороги и что прямо на него надвигаются два десятка быков, сонно тянущих телегу с большим круглым домом на ней. Шириною этот дом, на пригляд Феодула, был никак не менее четырех туазов, или двадцати четырех стоп; высотою же превосходил ширину, хотя и ненамного. Материалом для его стен послужило отнюдь не дерево и не кирпич, но очень плотная и толстая ткань, пропитанная известкой и костным порошком для пущей белизны и обмазанная жиром, дабы отторгать влагу.
И так замер Феодул, точно громом пораженный, и таращился на это монгольское диво, а какой-то монгол в лохматой шапке, надвинутой на самые брови, стоял на телеге, в дверях движущегося дома, и держал широкие поводья, управляя быками.
В последний миг Трифон успел схватить Феодула в охапку и оттащить его в сторону, оберегая от верной погибели. И медленно миновали его быки, которых он зачем-то сосчитал (получилось двадцать два).
Феодул потом сознавался, что и сам не понимает, что такое на него накатило. Не иначе, как постигла его при виде монголов какая-то умственная странность.
Но вот это вселенское движение прекратилось. Дома, влекомые скотами, и скот, бредущий вослед домам, и дикого обличья люди – все это замедлило ход, а затем и вовсе стало.
Монгольский город расположился у какой-то незначительной воды, и почти тотчас после остановки закипела в нем суетливая и деятельная жизнь. Феодул приметил, что между собою монголы и держатся и разговаривают иначе, нежели с чужаками: и быстрее, и проще и как-то более хмуро, без улыбок.
Здешний начальник, властвующий над тьмою народа, прозывался темник. Прибывшие с караваном монголы что-то кратко сказали греческим купцам и умчались. Толмач объяснил, что они отправились к темнику сообщить о приезде чужестранцев, и что надобно теперь стоять и ждать, пока их призовут. Так путники и поступили, поскольку иного им и не оставалось. Толмач еще сказал, кося по сторонам глазами, что непременно нужно собрать добрый дар для темника, иначе он с пришлецами и разговаривать не станет.
Афиноген счел совет вполне разумным и положил в корзину кувшин вина, два белых хлеба и четыре локтя греческой шелковой материи, которую называют «влаттий» и которую правители одних стран преподносят в дар правителям других в знак дружеских намерений. Эта материя ценится весьма высоко, поскольку обладает свойством отпугивать насекомых, чья злокозненная природа понуждает их избирать для обитания человеческое тело и его же употреблять в пищу. Другое чудесное свойство такой ткани заключается в следующем. Будучи тонкой, прочной и гибкой во всех направлениях, материя эта при попадании стрелы не рвется, а вместе с наконечником втягивается в рану, что значительно облегчает впоследствии работу лекаря.
Спустя некоторое время явился какой-то новый монгол, резкий и спесивый, оглядел вновьприбывших, точно выискивая в них какой-нибудь скрытый изъян, переворошил дары в корзине, выхватив оттуда один хлеб и чрезвычайно сноровисто спрятав его где-то у себя в одежде, бросил что-то отрывисто и направился к жилищу темника.
Греческие купцы и Феодул заспешили следом. Поневоле пошел и толмач, хотя по всему было видать: этот малый только о том и помышляет, как бы дать стрекача. Он вообще был очень недоволен и говорил, что дело свое сделал и до монголов караван проводил исправно; на иное же он не подряжался и говорить слова греческих торговцев перед монгольским темником не хочет, ибо это стоит совершенно других денег, нежели те, о которых сговаривались.
Войдя в дом темника, Феодул увидел там множество такого, что следовало бы назвать срамным и позорным. Именно: над головами господина и госпожи, которые восседали на своих постелях лицом ко входу, висели две куклы, кое-как, весьма неискусно, вырезанные из толстой материи. Этих кукол было велено именовать «братом господина» и «братом госпожи», как заранее объяснил сопровождавший купцов монгол.
Чуть дальше помещалось еще два идолища: одно в виде человечка или, вернее сказать, маленького беса с коровьим выменем, второе – в виде другого беса, сходного с первым, но имеющего вымя кобылье. Толмач сказал, что один идол – для женщин, которые доят коров, другой же – для мужчин, которые доят кобылиц.
И Феодул весьма дивился, видя все это, и ему стоило немалых усилий скрыть свое отвращение, ибо обе его половины – и греческая и латинская – при виде открытого почитания кумиров вдруг вошли в полное взаимное согласие и равно возмутились.
Купцы поклонились темнику и его жене, которая оказалась самой безобразной женщиной в мире. Она была тучна, точно оплывшая сальная свеча, а лицо ее с щелями глаз, утонувших в мясистой плоти век, казалось, некогда побывало в руках палача, ибо на том месте, где у любой другой женщины помещается нос, зияли две пустые дыры, ничем не обрамленные. Сверх того, переносье у ней было вымазано жирной черной мазью. И оттого содрогнулся Феодул, слыша, как эдакое страшилище именуют «госпожою».
Толмач передал темнику корзину с дарами, забрав ее из рук Афиногена. Темник небрежно осмотрел дары и отдал их своей жене.
Афиноген дождался дозволения говорить и тогда сказал, что явился с караваном и что везет различные товары к великому хану и хочет просить у того ярлык на торговлю в некоторых землях, где укажет ему хан. Для того и явился он, Афиноген, с товарищами в монгольские пределы. И потому он просит дозволения продолжать путь.
Тогда темник спросил, какие именно дары везет Афиноген великому хану. Ибо может так статься, что эти дары окажутся неугодны великому хану. И лучше было бы, показав их знающему человеку, определить заранее: будут они угодны повелителю вселенной или же нет.
На это Афиноген с похвальной осмотрительностью отвечал, что во всем полагается на милость Божью; что же касается даров, то великий хан их увидит сам, когда для того настанет подходящее время.
Темник был явно огорчен подобным ответом, однако больше о дарах для великого хана речи не вел, а вместо того спросил, будут ли греки пить кобылье молоко, ибо настал час для угощения. Афиноген сказал:
